Дядюшка Наполеон
Шрифт:
– Почему ты вечно несешь всякий вздор?! Годовщина его смерти только через месяц.
В это мгновенье дядюшку словно озарило – он на секунду замер как вкопанный, и лицо его просветлело. Он поманил Маш-Касема и что-то ему объяснил, но я не расслышал ничего, кроме имени Сеид-Абулькасем. Маш-Касем торопливо выбежал со двора, а дядюшка продолжал расхаживать взад – вперед, бормоча что-то себе под нос. Я ждал, но Маш-Касем не возвращался. Делать было нечего, я слез с крыши и, надеясь раскрыть тайну исчезновения Маш-Касема, отправился в сад. Не обнаружив его и там, я разочарованно вернулся домой. Наш
Да, отец усиленно готовился к контрнаступлению. Более того, он хотел принять гостей в саду, чтобы дядюшка слышал все, что там будет сказано.
Примерно к пяти часам сцена для задуманного отцом спектакля была подготовлена: на расстеленных под деревьями коврах лежали груды подушек, в тазу со льдом охлаждалось несколько бутылок со спиртным.
А я все это время не сводил глаз с закрытой двери дядюшкиного дома и мучился догадками о том, что происходит у него во внутреннем дворике. Я понимал, что дядюшка не будет сидеть сложа руки и примет ответные меры. Меня томило ощущение надвигающейся грозы, я ждал грома и молний.
И вдруг дверь дядюшкиного дома открылась. Маш-Касем, служанка и Пури начали выносить в сад ковры и коврики и расстилать их в двадцати метрах от того места, где отец подготовил все для приема гостей.
Я осторожно приблизился к Маш-Касему, но на мои вопросы он лишь коротко ответил:
– Иди, милок, не путайся под ногами. Не мешай нам.
Когда участок сада перед дядюшкиным домом был устлан коврами, Маш-Касем и матушка Билкис, подхватив с двух сторон деревянную лестницу, двинулись к воротам. Маш-Касем взобрался на лестницу, хладнокровно укрепил над воротами треугольный черный флаг, который дядюшка обычно вывешивал в дни оплакивания мусульманских мучеников. Флаг размотался и на черном полотнище стали видны слова: «Оплачем же убиенных!»
Я изумленно спросил:
– Чего это ты делаешь, Маш-Касем? Зачем флаг вывесил?
– Зачем мне врать, милый?! Сегодня у нас роузэ [10] проводят. Да еще какое!.. Не то семь, не то восемь проповедников пригласили… И плакальщики придут, в грудь себя бить будут.
– А разве сегодня день какого-то святого?
– Да неужели ты не знаешь, голубчик? Сегодня день кончины святого Мослема ибн Акиля. Если не веришь, пойди спроси у господина Сеид-Абулькасема.
10
Роузэ – религиозная церемония, на которой проповедники рассказывают о мученической кончине шиитских святых.
За моей спиной раздался сдавленный возглас. Я обернулся и увидел отца. С перекошенным и белым, как мел, лицом он уставился на Маш-Касема и черный флаг. От гнева глаза его были готовы вылезти из орбит.
Я стоял и беспокойно поглядывал то на отца, то на Маш-Касема. Маш-Касем, видя, в какую ярость пришел отец, не решался слезть с лестницы и щелчками сбивал с флага комочки грязи и пыли. Я боялся, что отец со злости свернет лестницу. Наконец, нарушив молчание, отец хрипло спросил:
– Ты с чего это черный флаг вывесил, Маш-Касем? У тебя что, в этот день папаша богу душу отдал, или как?
Маш-Касем
– Если бы мой папаша, упокой его господи, в такой великий день умер, я бы только радовался. Сегодня же день мученической кончины святого Мослема ибн Акиля.
– Да порази этот Мослем ибн Акиль и тебя, и твоего хозяина, и всех других лжецов вместе взятых!.. Не иначе как хозяину твоему, когда он, перепугавшись вора, в обморок плюхнулся, сам архангел Гавриил явился и сообщил, что сегодня святой день!
– Ей – богу, зачем мне врать?! До могилы-то… четыре пальца! Ни про какого архангела я не знаю, зато знаю, что сегодня день кончины святого Мослема ибн Акиля… И господин Сеид-Абулькасем тоже это знает. Хотите, можете у него самого спросить!
Отец, дрожа от бешенства, закричал:
– Да я такое устрою тебе, твоему хозяину и Сеид-Абулькасему, что по вам все святые хором плакать будут!
И словно в подтверждение своих слов отец принялся трясти лестницу. Маш-Касем истошно заголосил:
– Ой, спасите, ой, помогите! Заступись за меня, святой Мослем ибн Акиль!
Я испуганно схватил отца за руки:
– Отец, дорогой, не трогайте вы его! Бедняга же здесь ни при чем!
Услышав мой крик, отец немного смягчился. Метнув в Маш-Касема гневный взгляд, он повернулся и быстро зашагал к дому.
Еле дышавший от страха Маш-Касем посмотрел на меня с лестницы и благодарно сказал:
– Награди тебя аллах, сынок! Ты мне жизнь спас!
Когда я вернулся домой, отец, срывая злость на матери, кричал во дворе:
– Да если б я взял себе жену из нищей, неграмотной семьи, и то было бы лучше!.. Ладно, мы еще посмотрим, куда люди пойдут – ко мне в гости веселиться или оплакивать мучеников к Наполеону Бонапарту!
Я впервые услышал, как отец назвал дядюшку его императорским прозвищем. Распря зашла настолько далеко, что враждующие стороны пустились во все тяжкие, чтобы досадить друг другу. Пустяковое недоразумение – неуместный скрип стула, или, допустим даже, злополучный «подозрительный звук» – не только грозило, как говорил Дядя Полковник, «священному единству», но и могло подорвать устои всей нашей семьи.
Мать хватала отца за руки и умоляла:
– Если не хочешь вдовой меня оставить, одумайся! Посуди, как можно гостей сегодня принимать?.. На той половине сада люди плакать будут, в грудь себя бить, а здесь – музыка, песни, водка!.. Да кто смелости наберется в гости к тебе сегодня прийти?! Плакальщики такого живьем на части раздерут!
– Но я же знаю, что сочинил он все про Мослема ибн Акиля! Вранье это, знаю.
– Ты знаешь, но люди-то – нет! Плакальщики-то не знают! Ославишь нас на всю округу! Убьют ведь и тебя, и детей наших!
Отец задумался. Мать верно говорила. Вряд ли кто-нибудь осмелится беззаботно веселиться в саду, когда рядом в это время читают молитвы и оплакивают мучеников. Отцу угрожала опасность быть на собственной вечеринке и хозяином и единственным гостем.
Маш-Касем, который проносил вместе с матушкой Билкис лестницу мимо нашего дома, услышав разговор моих родителей, остановился и, минуту помолчав, мягко сказал:
– Уж, ежели по правде, то ханум дело говорит… Вы бы перенесли вашу вечеринку на другой день.