Дьявол на испытательном сроке
Шрифт:
Артуру не надо никаких жестов, чтобы прибегнуть к его дару, он просто бросает взгляд на Джули, и сталь кандалов на её запястьях мнется, ползет, меняет форму и расположение. Стальные браслеты, широкие оказываются на запястьях, на сгибах локтей, на шее, на лодыжках суккубы. Именно с помощью браслетов Джули поднимают к кресту, и здесь сталь принимает свою окончательную форму, обвиваясь вокруг дерева, замирает, сформировавшись в замки оков, похожих на сжатые челюсти. Когда тело Джули соприкасается с крестом, девушка вскрикивает от боли, и душа Агаты невольно содрогается. Она помнит. Помнит всякий раз, как отмечала боль Генри. Всякий раз эта боль отдавалась эхом в её душе. Всякий раз хотелось
— Мисс Виндроуз, нам вас оставить? — тихо спрашивает Артур, но Агата даже слышит его не сразу. Она больше оглушена осознанием собственного лицемерия, которому предавалась все это время. Она серьезно думала о том, как бы так увернуться от молитвы, лишь бы Джули осталась на кресте? Уединение. Они предлагают ей уединение. Нет. Она его не заслуживает. Оставаться наедине с собой стоит, если ты хоть что-то из себя представляешь. Агата же… Чувствует себя сейчас как никогда — недостойной чести быть голосом, который слушают Небеса.
— Не нужно, — пересохшими губами отзывается она, глядя на прикушенную губу дрожащей на распятии Джули Эберт, — просто помолчите.
На самом деле ей действительно нет никакой необходимости в том, чтобы архангелы ушли. В первый раз она молилась не в уединении, Генри был в сознании и выступал в роли наблюдателя. Во второй раз свидетелей у Агаты не было, зато она чувствовала себя нарушительницей запретов. Сегодня — ничего подобного она не чувствует. Нет ничего страшного в том, что кто-то увидит её стоящей на коленях. Страх заключается в том, что Небеса хоть на секунду обратят внимание, кому они доверились. К кому прислушались. И заметят в ней эту мелочность. И по вине Агаты Джули своего помилования не получит.
Отрешение. Отрешение опустошает разум, как только Агата складывает ладони у груди. Она заставляет себя не закрывать глаза. Она заставляет себя видеть лицо Джули, искаженное в болезненной гримасе. Тело, вздрагивающее от боли. Она не закроет глаза на чужие страдания. Не позволит своим мелочным чувствам возыметь верх над её долгом.
Молитва. Агата в который раз испытывает неловкость от того, что так и не удосужилась обеспокоиться конкретной молитвой о прощении грехов и в который раз доверяет наитию. Простым словам, которые сами ложатся на её язык. Словам о том, почему душа Джули Эберт достойна милосердия, о её стремлении к раскаянию, об отваге и жертвенности. Словам, в которые сама Агата верит куда больше, чем в себя. В душе той же суккубы есть место благородным жертвам. В душе самой Агаты до сей поры живет слишком много пороков, и это ни в коем случае не должно повлиять на решение Небес. Именно поэтому Агата сейчас и просит — просит, отчаянно желая звучать искренне и быть искренней. Пусть её голос не содрогнется от сомнений. Пусть личность демона не будет иметь никакого значения — лишь только его душа, его порывы.
Небеса слушают Агату. Будто глядят в самое её сердце. Отзываются сердитым глухим рокотом грома, словно упрекая в малодушных сомнениях. Молния разрезает небеса. Молния ударяет в крест, и тело Джули Эберт выгибается от невыносимой муки. А затем оковы размыкаются.
Когда это происходит, весь мир Агаты замирает. Неужели у неё получилось? Не могло получиться!
Джули поднимается не сразу — и не без помощи Кхатона. Практически виснет на его плече, не в силах стоять на ногах твердо. Её лицо не сразу приобретает осмысленное выражение, кажется, ей было сложно сфокусировать взгляд на лице Агаты.
— Он был прав, — выдыхает Джули, — ты и в правду
Затмение (1)
— Вы опоздали отметиться, мистер Хартман.
— Я предупредил, — сухо отзывается Генрих, — предупредил же?
Рон недовольно хмурится, качает головой.
— Ваше личное дело что ни день — полнится жалобой, — скептически замечает он, — да еще и установленный распорядок вы пытаетесь игнорировать.
— Рон, выдай мне уже работу, — устало отзывается Генрих, — и поставь галочку, что у меня рабочий день сегодня. Так-то выходной по графику, но он мне ни за чем ни сдался.
— Экзорцизм нужен? — практично интересуется Рон, проставляя галочки в явочном листе.
— Утром был, — нехотя бурчит Генрих. Рон поднимает брови.
— И вы готовы к работе? — удивленно переспрашивает Рон.
Генрих смотрит на него в упор. Как бы повежливей объяснить идиоту, что как бы Генриху сейчас паршиво ни было после экзорцизма — хотя не очень-то и сильно, если уж так задуматься, с Миллером штатному экзорцисту штрафного отдела не сравниться, даже чутье не отшибло — но все равно слишком тягостно сейчас тащиться в общежитие и тоскливо пялиться там в потолок. Паузу, надо выдержать паузу. Понять, что он вообще может сделать такого, что снова вернет Агату на его орбиту. Опять же с самоконтролем по-прежнему грандиозные проблемы, он действительно до сих пор допускает огрехи. Большие огрехи.
Рон, кажется, понимает.
— Ищейкой пойдешь сегодня? — куда более мирным тоном интересуется он, утыкаясь в наряды. — Есть пара порванных душ, ни за кем не закрепленных.
— Нет, — с сожалением отказывается Генрих, — разве что после прогрева, но все-таки лучше не сегодня, и не завтра.
Смертный мир слишком ярок, слишком объемен, слишком упоителен. И любому демону прекрасно известно, что уровень ощущений в смертном мире куда более сильный. От любой земной пищи удовольствия в три раза больше, не говоря уж о других вещах. Генрих мог находиться в смертном мире очень подолгу, причем именно как человек, как смертный, количество поглощенной энергии ему это позволяло. Смертный мир напоминал наркотик, каждый миг в нем будоражил, наполнял эйфорией бурлящей жизни, даже если ты просто дышал его воздухом. Любой миг наслаждения в смертном мире ощущался в несколько раз острее.
Вчерашний выход подчеркнул этот факт особенно сильно. Не будь это полезно для самоконтроля — Генрих бы, пожалуй, все-таки настоял бы на своей сугубо архивной работе. Однако сегодня души, снующие вокруг, куда меньше волновали голод, и это было очень неплохо.
От Рона Генрих уходит с коробкой картонных папок. Кажется, Джек Морган в потенциале является работником Штрафного отдела, но Департамент Учета Грехов интересуют конкретные цифры, а не теоретическое суждение.
В кабинете нет Агаты. Это, с одной стороны, хорошо, с другой — неважно. Генрих был бы рад её сейчас увидеть, скорей всего её сосредоточенная мордашка успокоила бы бурю и в его душе, но вероятно в её глазах плескалась бы обида, и он бы острее ощущал собственную вину.
Анна сидит и зубрит инструкцию ищейки, за угловым столом ссутулится и раздраженно косится на светоч не кто иной, как Винсент Коллинз. Винсент, разумеется, бросает взгляд на дверь, разумеется, встречается взглядом с Генрихом и тут же трусливо утыкается взглядом в бумажки перед собой. Глядя на него, Генрих испытывает неприятную брезгливость, хочется раздавить его, как омерзительное насекомое.
Генрих сгружает коробку на свой стол, поворачивается к столу суккуба.
— Коллинз, — от его резкого тона Винсент напуганно вздрагивает, глядит на Генриха исподлобья.