Дьявол в сердце
Шрифт:
— Так вы всего лишь сентиментальная девчонка, — пробормотал Мелкий Бес.
В первый раз он посмотрел на меня холодно и высокомерно, как смотрел на остальных.
— Но вы же нас одобряли! — закричала я в огромном кабинете из стекла и стали.
— Когда любят, то не женятся, — прогремел перекупщик земли.
Он указал мне на дверь.
Я не сразу поняла, что это было начало конца.
23 декабря (вечер)
Для Бертрана существует два типа женщин. Одни, полюбив своего отца, во всех мужчинах ищут его
Франк вряд ли стал бы Менеджером Года, если бы Алису не похитили, не изнасиловали и не задушили (предположения, по мнению Луиджи, вполне обоснованные). А вот если бы Мод была жива, я вряд ли стала бы писать «Князя Мира». Что до Иветты, то она была скорее женщиной, чем матерью. И женщиной чрезвычайно холодной. Ее голос, предупреждая о ее присутствии, замораживал во мне кровь: отсюда шли все мои несчастья. Иветту надо было завоевывать, как крепость, но стены этой крепости окружал десятиметровый ров, а мосты всегда были подняты. Для Шарля и Лилли этот айсберг таял: она превращалась в медовую стрекозу.
Из-за моей болезни Иветта потеплела. Цитадель не сдается — об этом нечего и мечтать, слишком поздно, — но она стала меня жалеть. Мой рак тронул ее, хотя она и не знает причины его возникновения.
Все матери ядовиты. Родные или приемные, они имеют только одну власть — власть Святой Матки. Вопрос решается их знаменитым инстинктом. Однако наличие материнского инстинкта не всегда гарантировано: у одних женщин он есть, у других его нет. Печать матери неизгладима и необратима. Будь ты внутри или вне утробы, мать ранит, мать колет, а отец зализывает раны, от этого можно умереть потом или на месте.
Я — за поражение матерей и победу дочерей.
23 декабря (полночь)
В Бурдоне мы встречаемся только на чьих-нибудь похоронах. Двойняшки так предупредительны с Северином и Иветтой, что я вижу пропасть, которая нас разделяет. Мои отец, мачеха, Шарль и Лилли держатся дружно на ужинах, кладбищах и в церквях. Святое семейство остается сплоченным и за трапезой, после церемонии. За столом родственник произносит поминальную речь, все смахивают слезы, я не разделяю их горя, у меня есть свое. Смерть сплачивает наши ряды. Представить невозможно, как мы любим друг друга у похоронного катафалка и на выходе из церкви.
Приемные или нет, гомо- или гетеросексуальные — все семьи патогенны. Моя была такой сверх всякой меры, и на это отреагировало мое тело: оно сделало из мухи слона.
24 декабря
На улице Томб-Иссуар я чувствую, что Париж охватило странное оцепенение. Красные трубы ровно выстроились на крышах, небо неподвижно. Не слышно ни машин, ни голосов. Рождество идет со всеми своими атрибутами. Рождество напоминает мне, что у меня нет семьи и что семья — это святое. Рождество убивает меня. Мне не хватает моей груди-соседки, а еще больше — жизни, которая приходит с ней. Работа и любовь — их укусы я еще не забыла. Жить —
По воскресеньям и праздничным дням в этом оцепенении есть что-то от смерти, но в Рождество будто бы любовь изливается в тишине. В окнах свет гирлянд. Женщина вешает на балконе бумажное сердце. Рождество для живых. Больных не зовут на праздник — я праздную его с моим раком.
Меня опять рвет: медсестра только что сделала мне укол, убивающий яичники. Стерилизация, сколько преступлений совершается твоим именем!
У меня нет никаких планов на будущее, кроме как отплатить злом за зло. Пришла зима, мне холодно. В Рождество все сильнее любят друг друга, а у меня есть только моя ненависть.
24 декабря (продолжение)
После двадцати лет Франк открыл мне секрет. Его отец, Ален Мериньяк, лионский промышленник, владевший десятком зданий, был сначала сторонником генерала Петена, а потом коллаборационистом. «Несчастный случай на охоте», стоивший ему жизни после Освобождения, выглядел вполне логично, если верить в возмездие.
«Я его все равно не любил», — как-то признался мне Франк, и это меня ничуть не удивило. Разве спекулянт любил кого-нибудь, кроме Алисы? Когда-то мне казалось, что меня тоже.
Когда Франк счел меня достойной, он официально объявил о моем удочерении. В «Икре Каспия» он устроил вечеринку. Его друзья дарили мне позолоченные драже. Мы выпили несколько литров кампари-соды, пятьдесят бутылок водки и поглотили немало килограммов белуги. «Ты моя самая любимая на Земле и среди звезд Вселенной!» — повторял мой покровитель в такси, которое отвозило нас на бульвар Сюше (Луиджи в это время был на своей ферме). Я была счастлива.
Большая голова с короткими волосами припала к моему плечу, Франк заснул. Я с закрытыми глазами целовала ему руку. Я много выпила, но, несмотря на головокружение, вспомнила стихотворение Вольтера «Светский человек»:
Люблю я блеск, к приятностям влекусь,
Люблю все наслажденья и искусства,
И драгоценности, и тонкий вкус,
Благопристойные дела и чувства
[5]
.
На бульваре Сюше я помогла прислуге, заменявшей Луиджи, перенести хозяина на кровать под балдахином. На ночном столике стояли фотографии Алисы. Она походила на Санду из «Сада Финци-Контини». У нас было только одно общее — черные глаза.
Среди простыней с его вензелем голова моего благодетеля походила на голову огромного младенца. Гладя пылающий лоб приемного отца, я наклонилась, чтобы поцеловать его в губы. От Франка пахло алкоголем, но, странное дело, мое желание обострялось отвращением, которое иногда он во мне вызывал. Мне хотелось поднять простыни и скользнуть к этому странному папе.
«Он омерзительный, но очень привлекательный», — шепнула служанка, когда мы выходили из спальни.
* * *