Дьяволиада. Роковые яйца
Шрифт:
(Пауза.) – Это кто же тебе говорил?
(Безмятежная ясность.) – Мама.
– Когда?
– Тебе пуговицу когда присивала. Присивала. Присивает, присивает и говорит Натаске…
– Тэк-с. Погоди, погоди, не вертись, а то я тебя обварю… Ух!
– Горяций, ух!
– Конфету какую хочешь, такую и бери.
– Вот я эту больсую хоцу.
– Подуй, подуй, и ногами не болтай.
(Женский голос за сценой.) – Славка!
Стучит дверь. Петли поют приятно.
– Опять он у вас. Славка, иди домой!
–
– Он же недавно пил.
(Тихая откровенность.) – Я… не пил.
– Вера Ивановна. Идите чай пить.
– Спасибо, я недавно…
– Идите, идите, я вас не пущу…
– Руки мокрые… белье я вешаю.
(Непрошеный заступник.) – Не смей мою маму тянуть.
– Ну, хорошо, не буду тянуть… Вера Ивановна, садитесь…
– Погодите, я белье повешу, тогда приду.
– Великолепно. Я не буду тушить керосинку.
– А ты, Славка, выпьешь, иди к себе. Спать. Он вам мешает.
– Я не месаю. Я не салю.
Петли поют неприятно. Конусы в разные стороны. Чайник безмолвен.
– Ты уже спать хочешь?
– Нет, я не хоцу. Ты мне сказку расскази.
– А у тебя уже глаза маленькие.
– Нет. Не маленькие. Расскази.
– Ну, иди сюда, ко мне. Голову клади. Так. Сказку? Какую же тебе сказку рассказать? А?
– Про мальчика, про того…
– Про мальчика? Это, брат, трудная сказка. Ну, для тебя так и быть.
Ну-с, так вот, жил, стало быть, на свете мальчик. Да-с. Маленький, лет так приблизительно четырех. В Москве. С мамой. И звали этого мальчика Славка.
– Угу… Как меня?
– …Довольно красивый, но был он, к величайшему сожалению, драчун. И дрался он чем ни попало – кулаками, и ногами, и даже калошами. А однажды по лестнице девочку из восьмого номера, славная такая девочка, тихая, красавица, а он ее по морде книжкой ударил.
– Она сама дерется…
– Погоди. Это не о тебе речь идет.
– Другой Славка?
– Совершенно другой. На чем, бишь, я остановился? Да… Ну, натурально, пороли этого Славку каждый день, потому что нельзя же, в самом деле, драки позволять. А Славка все-таки не унимался. И дошло дело до того, что в один прекрасный день Славка поссорился с Шуркой, тоже мальчик такой был, и, не долго думая, хвать его зубами за ухо, и пол-уха как не бывало. Гвалт тут поднялся. Шурка орет. Славку порют, он тоже орет… Кой-как приклеили Шуркино ухо синдетиконом. Славку, конечно, в угол поставили… И вдруг – звонок. И является совершенно неизвестный господин с огромной рыжей бородой и в синих очках и спрашивает басом: «А позвольте узнать, кто здесь будет Славка?» Славка отвечает: «Это я – Славка». «Ну, вот что, – говорит, – Славка, я – надзиратель за всеми драчунами, и придется мне тебя, уважаемый Славка, удалить из Москвы. В Туркестан». Видит Славка, дело плохо, и чистосердечно раскаялся. «Признаюсь, – говорит, – что дрался я и на лестнице играл в копейки, а маме бессовестно наврал – сказал, что не играл… Но больше этого не будет, потому что я начинаю новую жизнь». – «Ну, – говорит надзиратель, – это другое дело. Тогда тебе следует награда за чистосердечное твое раскаяние». И немедленно повел Славку в наградной раздаточный склад. И видит Славка, что там видимо-невидимо разных вещей. Тут и воздушные шары, и автомобили, и аэропланы, и полосатые мячики, и велосипеды,
(Сладкий, сонный бас.) – Велосипет!
– Да, да, вспомнил, – велосипед. И сел немедленно Славка на велосипед и покатил прямо на Кузнецкий мост. Катит и в рожок трубит, а публика стоит на тротуаре, удивляется: «Ну и замечательный же человек этот Славка. И как он под автомобиль не попадет?» А Славка сигналы дает и кричит извозчикам: «Право держи!» Извозчики летят, машины летят, Славка нажаривает, и идут солдаты и марш играют, так что в ушах звенит…
– Уже?..
Петли поют. Коридор. Дверь. Белые руки, обнаженные по локоть.
– Боже мой. Давайте, я его раздену.
– Приходите же. Я жду.
– Поздно…
– Нет, нет… И слышать не хочу…
– Ну, хорошо.
Конусы света. Начинает звенеть. Выше фитиль. Джером не нужен – лежит на полу. В слюдяном окне керосинки маленький, радостный ад. Буду петь по ночам псалом. Как-нибудь проживем. Да, я одинокий. Псалом печален. Я не умею жить. Мучительнее всего в жизни – пуговицы. Они отваливаются, как будто отгнивают. Отлетела на жилете вчера одна. Сегодня одна на пиджаке и одна на брюках сзади. Я не умею жить с пуговицами, но я все вижу и все понимаю. Он не приедет. Он меня не застрелит. Она говорила тогда в коридоре Наташке: «Скоро вернется муж, и мы уедем в Петербург». Ничего он не вернется. Он не вернется, поверьте мне. Семь месяцев его нет, а три раза я видел случайно, как она плачет. Слезы, знаете ли, не скроешь. Но только он очень много потерял от того, что бросил эти белые, теплые руки. Это его дело, но я не понимаю, как же он мог Славку забыть…
Как радостно спели петли…
Конусов нет. В слюдяном окошке черная мгла. Давно замолк чайник.
Свет лампы тысячью маленьких глазков глядит сквозь реденький сатинет.
– Пальцы у вас замечательные. Вам бы пианисткой быть…
– Вот поеду в Петербург, опять буду играть…
– Вы не поедете в Петербург. У Славки на шее такие же завитки, как и у вас. А у меня тоска, знаете ли. Скучно так, чрезвычайно как-то. Жить невозможно. Кругом пуговицы, пуговицы, пуго…
– Не целуйте меня… Не целуйте… Мне нужно уходить. Поздно…
– Вы не уйдете. Вы там начнете плакать. У вас есть эта привычка.
– Неправда. Я не плачу. Кто вам сказал?
– Я сам знаю. Я сам вижу. Вы будете плакать, а у меня тоска… тоска…
– Что я делаю… что вы делаете…
Конусов нет. Не светит лампа сквозь реденький сатинет. Мгла. Мгла.
Пуговиц нет. Я куплю Славке велосипед. Не куплю себе туфли к фраку, не буду петь по ночам псалом. Ничего, как-нибудь проживем.
Золотистый город
I
Пища богов
– Жуткая свинья. От угла рояля до двери в комнату Анны Васильевны.
– Вася!! Ведь ты врешь?
– Вру? Вру? Поезжайте сами посмотрите! Это обидно, в конце концов, все, что ни скажу, все вру! Сто восемнадцать пудов свинья.
– Ты сам видел?
– Все видели.
– Нет, ты скажи, ты сам видел?
– Ну… мне Петров рассказывал… Чудовищная свинья!