Дыхание грозы
Шрифт:
— В свет пойдешь? Бросишь все?..
Василь промолчал. Что тут говорить: и так ясно.
— И чегоето страшит так — коллектив! — подумал вслух Хоня. — Н" горюют же люди в колхозах! Вон олешниковцы или туманойекие! Многие — дак лучше живут!
— Бондарчук из Олешников — дак смеялся: ничего, веселей еще, говорит, вместе! — помог Хоне Алеша.
— Веселей и легче: жатку из Мозыря вон привезли!
Трактор да косилку еще должны! Семена отборные, сортовые выделили. Наряды из волости пришли уже…
— Ну вот и иди в тот свой рай! А мы, вроде, так
Хоня сдержал себя. Митя, не удивляясь, не осуждая, отметил просто:
— Хоня готов уже хоть сейчас…
— Пойду.
Хоня затянулся, примолк раздумчиво; не скрывая, пожалел:
— Я-то готов, а старуха все открещивается… Боится…
— Диво ли! — заступилась за Хонину мать Арина.
Зайчик обрадовался, хихикнул:
— А моя, родненькие, нет! Сама рвется в коллектив!
И добра не жалко ей, что нажили!..
— Какое там у тебя добро!
— Ага! Какое! А дети! Всех хоть сейчас готова обобщить!
— Вот ето сознательная! — похвалил Алеша.
Мужики посмеялись немного и вновь замолчали. Молчали долго, только сосали цигарки. Странное было настроение: и говорить не хотелось, и не хотелось расходиться. Как бы не все высказали, а слов не находили, Василь и Вроде Игнат, как всегда, подались от костра вдвоем. Дойдя до Василева надела, остановились; Игнат изрек, как мудрость:
— Как там оно ни будет, — а надо работать, вроде. Запасаться на зиму надо…
— Корова не захочет знать ничего, — с хозяйской рачительностью поддакнул Василь.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Многое из того, как видится то или другое событие, меняется с годами, с тем опытом, который приходит со временем. Удивительно ли, что события, которые волновали Курени, нами видятся во многом иначе; что события эти могли казаться и куреневцам иными, чем нам.
Время потом просеяло все, поставило все на свое место.
За грандиозными событиями, которые история увековечила для потомков, стало представляться мелким, а порой и совсем не замечаться то, что было немасштабным, обыденным, что волновало одного человека. Будто само собой забылось, что людям в то время — как и во все времена — доводилось каждый день жить обыденным; что то мелкое, несущественное, на наш взгляд, было для них в основе своей и важным и великим, ибо без него нельзя было жить. Мир у куреневцев — это верно — чаще всего был неширокий, небольшой: гумно, хата, улица, — но в этом небольшом мире было свое большое: в конце концов, человек мерит все мерой своего ума и своего сердца. В малых Куренях было свое большое. Важными и большими были неудачи, загадки, узлы, которые завязывала день за днем жизнь. Они были такими большими, что за ними часто не был слышен гул огромных перемен в стране, приглушалось ощущение перемен даже в самих Куренях. Тем более что многие и не хотели ощущать их, не хотели видеть дальше своего забора, своей межи…
Для них все, что ниспосылала им судьба, малое и большое,
С самого рассвета, чуть начинало светлеть болото, спешили скорее снова навернуть онучи, подкрепиться немного — да за косы, по воде, по мягким покосам, к мокрой, с сизым, тяжелым блеском траве. Женщинам пока было вольготнее; но вскоре и им и подросткам передышки не стало с граблями, с носилками: скорее вынести на сухое, скорее перевернуть, чтоб досыхало; скорее сложить в копны, в стога.
До самого вечера, пока не надвигалась плотная темень, болото было в движении, в беспокойной, непрерывной гонке:
мужчины и женщины, старики и подростки хлопотали над рядами, над копнами, над стогами…
На другой день к полудню начало сильно парить. Когда собрались под дубком у воза полудновать, старый Глушак заметил беспокойно:
— Ко сну клонит что-то… Как бы дождя не пригнало…
До Ганны голос его дошел будто издали. Недослышала всего: усталость, сон навалились на нее сразу — мгновенно стерли все звуки, все мысли. Но когда старик разбудил всех, беспокойство снова привело Ганну к люльке. Невеселая, слабая была сегодня Верочка.
Еще задолго да вечера потемнело вокруг; загромыхал в отдалении гром. Глушак торопил всех: убрать скорей подсохшее сено, скопнить Среди суматошной спешки Ганна отбежала от других, кинулась к дубку — сердце заныло в тревоге: Верочка была в жару. Личико, тельце пылали. Дышала чаще, тяжелее, обессиленно.
Ганна сказала о своем беспокойстве Евхиму. Тот вытер почерневшие, запекшиеся губы, устало успокоил:
— Духота. Вот и дышит так. Тут сам чуть не задохнешься…
Правда, душно было очень. Все вокруг изнывало от духоты. В руках, в ногах, во всем теле чувствовалась истома.
С великим усилием подымала носилки с сеном, через силу тащилась к копне.
Однако дочурке не стало легче и тогда, когда по всему болоту, сгибая лозы и гоня клочья сена, пошел свежий, широкий ветер. Стало легче, здоровее, а Верочка все млела, часто дышала. Не полегчало ей, не упал жар и вечером: лобик стал еще горячее, грудка, ножки горели.
— Простудилась, что ли? — В голосе старого Глушака Ганне послышался упрек: не уберегла!
Дали попить маленькой чабрецового настоя, и вскоре во всем Глушаковом таборе слышались сопенье да храп.
Дольше других не ложился, ходил около Ганны, гнувшейся над люлькой, Степан, но усталость наконец свалила и его.
Только Ганне не спалось. Склонялась над люлькой, вслушивалась, как маленькая дышит, осторожно дотрагивалась до лобика, все хотела почувствовать, что жар у Верочки падает.
Укрывала, заслоняла собою от ветра. Ветер был беспокойный, холодный, словно криничной водой обдавал шею:
пришлось накинуть на себя постилку. Почти не переставая, беспокойно шумел дуб. Пахло грозой.