Дыхание грозы
Шрифт:
— Не скажут! Обойдусь я, если на то…
— Я могу, если что, сбегать, — сказал Степан. — Дорога не далекая!..
Отец даже не глянул на него.
— Обойдешься! — В старике все росло раздражение. — Ето теперь говоришь-т-обойдешься, а посидишь, выгуляешься…
— Где ето я выгуливаться буду?! Что вы говорите!
— Знаю, что говорю! "Где, где буду?" Известно где, там, куда везти просишь! Куда ехать советуют советчики всякие…
— Боже мой, разве ж вы не видите ничего! — Ганна была в отчаянии. Ее глаза влажно
— Ето тебе все равно! — вскипел Глушак. — Вот нажил невестку на свою голову. Ето ты не видишь ничего!
— Задыхается ж совсем! — теряя последнюю надежду, что старик смилостивится, крикнула Ганна.
— Не задохнется! — крикнул и старик.
— Вы всё загодя знаете, — запротестовал Степан.
Вот же дитятко: нету того, чтоб уважить, поддержать отца, — тоже на отца броситься готов.
— Знаю! — злобно глянул на Степана старик. Он тут же сдержал себя, с достоинством и мудростью человека, который знает, как все должно идти, просипел рассудительно: — Бог захочет — дак будет жить… А как не захочет — дак никакой дохтор не поможет…
Халимон стал бормотать молитву, креститься… Ганна, слушая это бормотание, подумала с неприязнью: молитва одна, видно, — чтоб погода хорошая была завтра!..
Она нарочно не смотрела на Евхима, который, опираясь на телегу, посверкивал цигаркой, — душила обида на него.
Хоть бы слово замолвил, поддержал! Тяжело было начинать разговор с ним, но все ж не выдержала:
— А ты, ты — что ж молчишь? Или тебе ето… пустое?
Он не спешил отвечать. Огонек цигарки заискрился и раз и второй, прежде чем он заговорил, спокойно, ровно, как с младшей:
— А я не люблю болтать попусту.
— Дочка… помирает, а тебе все — попусту!..
Цигарка снова заискрилась, прежде чем он промолвил:
— Не помирает и не помрет. И нечего тут трястись да кидаться на всех!..
— На вас кинешься! Очень вы зашевелитесь! Вам — лишь бы сено не попрело!.. — Ганна заговорила порывисто, решительно: — Одна пойду! На руках понесу! И… не надо мне ничего вашего! Никаких ваших узлов не надо!
— Плетешь неизвестно что! — Евхим недовольно бросил цигарку, плюнул. Уже черт знает что вбила в голову себе!
Загодя уже дитя в могилу кладет!
— А вам и страху нет! Вы одного только боитесь… — давясь слезами, напала она снова на Евхима.
Не закончила. Старый Глушак прервал молитву, приказал свирепо:
— Тише ты! Не видишь — молюсь!.. — Он помолчал, просипел растерянно: Сбила… совсем… поганка! — Заорал: — Воли много взяла!
— Ага, много! У вас возьмешь ее!..
— Как говоришь со мной! — Глушак был уже, казалось, готов кинуться на нее с кулаками.
Она ответила упрямо:
— Так, как и вы со мною.
Он, может, и бросился б, если б за Ганну не вступился Степан. Гнев старого Глушака раздвоился: опять этот сопляк сует свой нос куда не следует! В то же время Халимон
— Привел добро в хату! Нажил родному батьке!..
Никто не решился возразить ему.
Не дали Ганне идти с ребенком. Евхим силой оторвал ее от люльки, стал на дороге. Видела: не пустит к ребенку, не даст Верочку. Сразу же за ним Халимониха напустилась на Ганну с уговорами, с упреками: надумала тащиться среди ночи в такую даль, по лесу, по болотам! Ведь если б до Захарихи-знахарки дойти, и то сколько идти надо, а про Загалье или Юровичи и говорить нечего: ночи целой мало!
И здоровому ребенку дорога такая — мука, а как же можно рисковать хворенькой, которой и в люльке плохо!..
Ганна знала: старуха говорит правду. И все ж не усидела бы Ганна страшно отправиться в дорогу, но еще страшней сидеть вот так, сложа руки, смотреть, как чахнет, гибнет на глазах ребенок. Там, в темной, далекой дороге, хоть риск, зато где-то за ним и надежда, облегчение Верочке, спасение.
Не посмотрела б Ганна ни на что, понесла бы бережно дочурку к этой надежде, если б Евхим не заявил, что, если до утра Верочке не станет лучше, возьмет лошадей и отвезет сам — хоть к Захарихе, хоть в Юровичи…
Всю ночь Ганна не смыкала глаз над люлькой. Несколько раз давала Верочке грудь, но та все не брала. Ганна подавляла страх, старалась не терять надежды, что вот-вот беда начнет отступать — уменьшится у девочки жар, перестанет метаться, задыхаться. И боялась беды, и не верила в нее, в жестокость, беспощадность судьбы, не хотела, не могла поверить, что может случиться страшное, от одной мысли об этом холодела вся. Не видя ниоткуда помощи, вынужденная сидеть, ждать, что присудит судьба, всю страсть онемевшей от страха души с тревожной и упорной надеждой отдавала молитве: все зависело от бога, от его милосердия, его сострадания. Когда молилась, думала о боге, утешала себя: он всемогущий, справедливый, заступится, не даст в обиду.
Не может быть, чтоб он не сжалился, чтоб отнял у нее самое дорогое, единственное, что она имеет, чем только живет!..
Каких ласковых слов ни говорила она маленькой в эту на всю жизнь памятную ночь! И подбадривала, и обнадеживала, и обещала: еще немножко потерпи, уже немножко осталось, скоро будет хорошо, — просила, молила, в отчаянии склонялась над дочуркой, которая все хрипела, задыхалась. Снова и снова давала ребенку грудь, все не теряла надежды, что возьмет, попьет, оживет Верочка. Но дочурка не брала, не пила. Никогда в жизни не было у Ганны такого горя и такого самозабвения, такой жажды отдать всю себя другому, чтоб только ему хоть немного полегчало!