Дыхание осени 2
Шрифт:
— Пора?
— Пора.
Между нами расстояние в несколько сантиметров и сотни взглядов из зашторенных окон. Между нами прошлое, через которое переступить не могу и его надежда, что однажды я это сделаю. Между нами так много всего, что сказать нечего. А сейчас между нами встанут города, и чем дальше он будет ехать, тем больше чужих лиц, чужих судеб, мимо которых зачем-то проносишься… И я признаюсь сама себе, что была бы не против, останься он еще на немного: день, два. Мне бы хотелось узнать
А, впрочем, что мне мешает сейчас?
Теть Вера? То, что Макар спешит? Нет, мои страхи. А если ступлю на них? И каблуком? Если не услышу их яростного шипения?
Поднимаюсь на цыпочки, медленно обнимаю за шею, чтобы мог отстраниться, но… он прижимает сильнее и целует лицо, губы, волосы, целует мои ресницы. Легким прикосновением, огненными точками. А я, захлебываясь проснувшейся жадностью, беру в плен его губы. Один из нас издает тихий стон, другой повторяет как эхо, и мы дышим с трудом, когда оставляем губы в покое. Мое лицо у него на груди — не стыдно, просто… приятно, удобно. Его лицо в моих волосах, а губы над ухом.
— Мне нравится, когда твое дыхание пахнет зеленым чаем, — говорит Макар с едва уловимой грустью. — Кофе для тебя слишком… горький.
— Пропажа кофе у меня из дома — твоя работа? — осеняет меня.
— Да.
— Зачем?
— Это то, о чем я тебе говорил, — смотрит в глаза. — Ты пытаешься измениться, думаешь это легче сделать, заменив свое чужими привычками. Но на самом деле тебе кофе даже не нравится. Когда ты его не нашла, вернулась к чаю. Легко. Непринужденно. С удовольствием. Если бы ты, действительно, хотела кофе, ты бы уже его купила. Я прав?
Макар уезжает, а я все еще стою на улице, кутаясь в дубленку, и смотрю на опустевшую дорогу. Я поняла, что он хотел сказать, но больше не из слов, а по взгляду. Он говорил о чае, кофе, моих вкусовых пристрастиях, а имел в виду наш невидимый треугольник.
— Проводила, да? — бормотание за спиной выдергивает меня из раздумий. — И так легко отпускаешь, а если он торопится к другой? А? Не переживаешь?
— Нет, — говорю соседке, — вот если бы он к вам торопился, я бы волновалась за его психику, а так все в порядке.
И ухожу, пока она придумывает, что ответить. Я не против словесной баталии, но не мерзнуть же, если человек туго соображает? Дома я закрываюсь в комнате, устроив тет с ноутбуком, но кроме одной опечатки статья не правится. Или гениально написала, или безнадежно. Тихо так, спокойно, шуршу на сайте копирайтеров, прикидываю: взяться-не взяться, смогу-не смогу, и вдруг чьи-то вскрики…
Прислушиваюсь — в нашей квартире. Судя по всему, мама. Подрываюсь на помощь, на пару секунд опережаю не столь сердобольного папу, и… впечатываюсь в его грудь, когда
На пороге, переминаясь с ноги на ногу, стоит Егор, за ним — бабушка. У мальчика теплая куртка нараспашку, но посередине — как дыра, потому что молния разъехалась, карманы навыворот, пушистый воротник держится только потому что лежит на голове, а так безнадежно от куртки оторван. Но это ничего, а вот когда он поднимает расплывшееся от фингала лицо — вот где страхи! Справа, под самым глазом уже виднеется фиолетовое марево!
— А если бы выбили? — спрашиваю его, отдышавшись после пробежки и первого шока.
— А если бы посчитали девчонкой? — спрашивает меня.
Бабуля за его спиной принимает вид полководца и чтобы ей не досталось за соучастие, холодно поясняет, что отпустила мальчика во двор, погулять с ровесниками, дабы начать устанавливать контакт и привыкать к нелегкому посольскому делу. Глаз не спускала, мерзла во благо внука на скамеечке на балконе, и все шло мирно: обычная перебранка мальчишек, а потом закрутилось, завертелось…
— Но, — она поправляет скрюченный бантик на голове, — мы победили!
— Это что за "мы"? — интересуюсь. — На тебя сейчас не придут жаловаться родители?
Егор хихикает, бабуля угрожает предателям расправой, а я раздумываю, надо ли принять какие-нибудь воспитательные меры.
— А чем они тебя зацепили? — спрашиваю мальчика, помогая раздеться. Легче всего снимается капюшон — стащил с головы и все, замок не сдается, и куртку стаскиваю через верх. Пусть кряхтит и сопит, что жарко, ага, пусть его воинственность слегка сдуется. Но когда неожиданно понимаю, кого он мне напоминает своими вспышками, не могу удержаться от улыбки.
— Сказали, что я слишком красивый, — пыхтит он под курточкой, — как девчонка! И что наверняка за длинными ресницами я ни черта не вижу! Фух!
— Хм, — я отдаю курточку папе, — странные у нас во дворе мальчики завелись. Какая им разница, как ты выглядишь? Другое дело, если бы ты действительно был девочкой… А что красивый, так и есть. И про ресницы тоже — я сама тебе завидую.
— Правда? — улыбается, довольный, но не от похвалы, а потому что не злюсь.
— Конечно. Хочешь — поменяемся?
— Неа, — машет головой, — твои накрашенные! Я ща! — несется в нашу комнату, а я иду на кухню, где мама деликатно отчитывает провинившуюся бабушку. Но та не кается, грозится доказать всем, что еще одного мальца воспитает спокойно, если никто не будет вмешиваться!
— Нет, бабушка, — говорю ей, — Егор — не игрушка, чтобы передавать его из рук в руки. Он будет жить со мной, и эта тема закрыта.
— А ты изменилась, — замечает бабуля.
— Знаю, — соглашаюсь с очевидным, — только этого мало.