Дыхание земли
Шрифт:
– А это мой рождественский подарок вам, – услышала я голос Александра.
Миниатюрный восточный город стоял передо мной. Золотые минареты, серебряные крыши домов, бронзовые часы на хрупких башнях, великолепный дворец – все это само по себе было необыкновенно красиво. Но на этом дело не заканчивалось. Крыши домиков изящно приоткрывались, и я видела маленькие коробочки с хной, голубой и сиреневой краской для глаз, туалетным молоком и соком белладонны. Минареты хранили в себе кисточки и краски для губ, даже внутри крепостной стены, окружавшей город, находились небольшие флакончики
– О, сударь! – только и смогла произнести я.
Теперь я все поняла. Он ездил в Ренн вовсе не к девкам, он не развлекался там, а искал для меня подарок. А я… я даже не подумала ни о чем таком. Господи, как же я глупа!
– Я рад, что вам понравилось, мадам. Я надеялся на это.
– Понравилось… Да разве это то слово?
В порыве благодарности и легкого смущения я подалась к нему. Наши руки встретились, его сильные пальцы крепко сплелись с моими – целая волна изнеможения поднялась во мне, когда я ощутила эту его силу, и, почти потеряв контроль над собой, я едва удержалась, чтобы не закричать: «Да возьми же меня! Чего же ты ждешь?»
Этот бессознательный возглас готов был сорваться с моих губ, но я промолчала. И лишь подумала, закрывая глаза: пусть бы он всегда держал меня за руку. Вот так. Как сейчас.
Пусть бы это продолжалось вечно.
4
Первый день 1796 года выдался пасмурным и дождливым. Стемнело уже к четырем часам пополудни. После Рождества, впрочем, тянулась целая неделя таких дней – тусклых, серых, и рождественские святки в этом году были как никогда мрачными.
Тихо было в доме. По лестнице я спустилась на второй этаж, подошла к двери музыкального салона, и мои шаги очень ясно слышались в безмолвии роскошных, огромных комнат и галерей. Я переступила порог, присела к клавесину и осторожно подняла крышку, чья инкрустированная слоновой костью глянцевитая поверхность поблескивала в полумраке.
Потом я зажгла свечу над камином – уж слишком было здесь сумрачно. Хотя салон был выполнен в светлых тонах – розовый цвет стен гармонировал с голубым цветом пилястр, те же цвета повторялись в паркете, – комната казалась слишком большой и холодной. Может, это было сделано для лучшего звучания: здесь должны были раздаваться звуки арфы, лютни, флейты, клавесина…
Впервые за много лет я коснулась клавиш. Мне странны были и сама музыка, и мои прикосновения к этой прохладной поверхности. В монастыре меня научили хорошо играть… А теперь пальцы не слушались, из памяти вылетели все ранее знакомые мелодии. Я попыталась наиграть арию из «Галантной Индии» Рамо, и на душе у меня стало тоскливо.
Я вспомнила Терезу де ла Фош, когда она выходила замуж за графа де Водрейля, – тогда все время звучала эта мелодия… Я опустила руки, тяжело вздохнула: нет, еще не пришла пора для того, чтобы я стала прежней, снова смогла играть. Что-то в моей душе отчаянно противилось этому.
Подняв голову, я оглянулась по сторонам. Взгляд
Пожалуй, никогда еще я не была так красива. Зеркало отражало тонкое прекрасное лицо с огромными черными глазами, с тенью от длинных ресниц, брошенной на щеки; отражало свободно падающую волну густых золотистых волос, плотно сжатые яркие алые губы и блеск янтарного ожерелья, оттенявшего белизну тонкой шеи. Я была в платье из вишневого муара, покрытого сверху мерцающим облаком золотистых лионских кружев, в точности повторяющих его силуэт, и это платье, узкое, с чуть завышенной талией, как и полагалось при нынешней моде, изящно обрисовывало контуры фигуры – покатые нежные плечи, полную грудь, очертания стройных бедер. Как же я была хороша… И ведь мне всего двадцать пять с небольшим – об этом тоже не следует забывать…
Меня снова посетила та же самая мысль: к чему все это? Кому я нужна? Похоже, я похоронила себя в этом доме. Конечно, ради девочек и Жана можно было пойти на это, но все-таки… как жаль! У меня есть муж, и я его почти не вижу. Мог бы хоть из приличия, хоть изредка посещать меня. После Рождества прошло уже столько дней, а я его даже видела мельком. Дрожь, вызванная жалостью к самой себе, пробежала по моему телу, я бессильно уткнулась лицом в скрещенные на клавесине руки, и плечи мои задрожали от беззвучных рыданий.
Сколько времени так прошло – этого я не знала. За спиной у меня раздался шорох.
– Вы плачете?
Вздрогнув от неожиданности, я обернулась. Это был Александр. Боже, как стыдно – то, что он застал меня.
– Нет, – проговорила я. – Да и зачем мне плакать? У меня все хорошо.
Он подошел ко мне – высокий, сильный, уверенный, одетый лишь в кюлоты и белую рубашку, подчеркивавшую смуглость его кожи и темный оттенок густых, собранных назад волос. Он был словно воплощением силы и спокойствия; мне вдруг ужасно захотелось, несмотря на то, что я была на него обижена, прикоснуться к нему, приникнуть лицом к его плечу, чтобы успокоиться.
Он опередил меня. Его ладони вдруг необыкновенно нежно коснулись моего лица, и осторожным прикосновением он убрал слезу с моей щеки.
– Странная вы женщина, плачете почти без слез.
Мое лицо все еще оставалось в его ладонях, я ощущала их теплоту и силу… Глаза Александра внимательно разглядывали меня. Его губы дрогнули, и он произнес, не скрывая восхищения:
– Вы прекрасны. Вы поразительно красивы, моя дорогая.
«Моя дорогая»… Впервые услышав такое, услышав комплимент, наконец-то окрашенный чувством, я невольно вздрогнула.
Что изменилось? Почему он так любезен сегодня? Я вдруг почувствовала, как мигом испаряются все мои обиды. Лишь бы он поговорил со мной – о чем угодно. Мне так хорошо в его обществе.
– Это я вас так обидел?
– Нет.
– Вероятно, я, но вы не хотите признаться. Или есть еще что-то?
Я прошептала:
– Жан… Знаете, я уже почти месяц его не видела. Я скучаю по сыну.
– Но ведь это легко исправить.
– Как? До Пасхи его не отпустят в Белые Липы.
– А почему бы вам самой не поехать в Ренн?