Дым отечества(часть первая)

Оуэн Анна Нэнси

Пристрастия к фехтованию у Гордона по-прежнему не было, а при Клоде и взяться было неоткуда, куда принц, туда и свита, а вот навык появился, и неплохой. В результате вид у каледонца был такой, словно он делает графу де ла Валле большое одолжение — и парируя удары, и пропуская их, и вообще пребывая в этом дворе, в этом городе и на этой грешной земле. Временно, конечно. Вот покончит с розысками и воспарит в горние выси… Соперника хотелось портить и развращать — водить по кабакам и борделям, поить и подначивать на проделки, рассказывать анекдоты и подбивать на рискованные шутки. Хотя все это привилегия герцога Ангулемского, конечно.

Зато странные клинки оказались хороши. Непривычно, незнакомо — в Хинде любят эти длинные выгнутые лезвия, к которым не так-то просто приноровиться, и вес не тот, и уравновешены непривычно, но уж потом из рук выпускать не хочется. Свист, с которым клинок рассекает плотный осенний воздух — лучше любой песни. Хотя со всей очевидностью ясно, что хиндские воины имеют совсем другое сложение, так что приобретение украсит коллекцию,

порадует немногих ценителей, но все-таки не пригодится на войне. Но вот шнуровку на рукавах ангелическому Гордону можно и попортить — не зевай, эфирное существо!.. Ха. А оно все же азартное… нет. Не азартное. Подыгрывает. Пытается порадовать. А, может, честь дома блюдет. Нет, меня так не достать, и вот этак не достать, а телегу гостеприимному хозяину мы ломать не будем, мы ее обойдем. А Гордон бы и под ней прошел, но ему одежду жалко. Совсем, что ли, погубить, чтоб не жалко стало? Нет, не стоит. Ну что ж. Эти два себе и какой-то мелочи на подарки.

— Вы нас очень порадовали, мэтр Готье, — а что я в долгу не останусь, он сам поймет. И уже под крышей, где нет чужих ушей, Жан говорит:

— В этом деле слишком много людей. И привлечь они пытались многих. Всем тот самый пергамент показывали? Нет же.

— Был список, копия, — кивает Гордон. — И не одна, наверное.

— И кто-то их делал.

— Да. Могли просто заметки, только смысл передать. Могли — копии, чтобы подделки продавать. И то, и другое. Если пытались продавать копии, значит, был настоящий переписчик, мастер.

— А их много быть не может, и все на примете. Значит, надо искать, — подводит итог Жан.

Собеседник только кивает, шелестит письмами и записками, которые отдал Готье:

— Если он еще жив.

— Даже если нет. Найдем переписчика, найдем заказчиков, хотя бы одного, первого. А если убили, можно поискать, кто убил. И будет у нас не холодная лежка, а настоящий след.

— Согласен, — говорит Гордон. И улыбается.

10 октября, день Если бы не родовые цвета, арелатский посланник напоминал бы Его Величеству крысу, рассевшуюся посреди блюда с сыром и блестящими ягодами винограда — или ворону в арабском птичнике. Роскошные же синий и золотой — не скажешь, какой из цветов дороже, тяжелая сенешальская цепь с медальонами, яркие камни на кольцах, драгоценные безделушки у пояса, превращали его в хорошо одетую крысу, богато и со вкусом принарядившуюся ворону. Для иной птицы или зверя не то у посланника лицо, не та повадка, не тот блеск в глазах. И ведь не в происхождении дело… королевские цвета у Андехсов, графов Вьеннских, свои, кровные, на родословном древе растут. Предки графа с нынешней арелатской династией некогда в бою решали, кто будет править, а кто — советовать. Решили. И как прикажешь такого не принимать со всем вежеством, даже зная, что предложениями его и дороги в ад не вымостишь, потому что благих среди его намерений — нет. Вот уж счастье, что мы так хорошо подружились с Его Святейшеством. Теперь хоть не нужно ждать, что из Ромы явится легат, уговаривать нас покончить с человекоубийством, проявить истинно христианское миролюбие и на чем-нибудь с соседом договориться.

Любимый сын Его Святейшества и наш весьма близкий родственник, помнит король,

подобного миролюбия не одобрит. В прошлом году он сам с превеликим удовольствием драл арелатцев когтями на Камарго, а расставался с добычей словно дикий кот с того же Камарго, которого насилу оторвали от собаки. С прижатыми ушами и тихим шипением. Хотя, в сущности, арелатцы — достаточно приятные соседи. Даже невзирая на второй год войны. От них не приходится ждать всего того, что для франконцев — обычное дело. Ни выжженных деревень, ни убиваемых сотнями «католических собак», ни прочих зверств. Воюют себе — как дуэлируют. Азартно, умело, со страстью, но без подлости. Непонятно только, почему в этот раз король Филипп прислал в Орлеан самого сенешаля. До сих пор они прекрасно обходились посланниками рангом пониже. То ли зимнее перемирие хотят обсудить, то ли им, наконец, надоели клодовы новшества в Шампани. Тут не в должности дело даже, а в человеке. Эта старая ворона… Людовику приятно так думать, а еще приятней было бы сказать вслух, хотя человек перед ним всего на дюжину лет его старше — и по старому кодексу франков до освобождения от военной повинности или общественных работ ждать бы послу еще ту же дюжину.

Эта старая ворона для Филиппа Арелатского — то же, чем был Пьер де ла Валле для самого Людовика. Щит, за которым тот вырос.

За которым вырос, за которым взошел на престол и удержался там в первые годы. В Лионе тогда вскрывались один за другим заговоры, летели головы с плеч — и никто не мог сказать, что обвинения несправедливы, а казни незаслуженны. Арелат тех лет — не нынешнее королевство Толедское, где если колдун — то враг короны, а если враг короны — то колдун, и если бандит — то враг короны, и, следовательно, колдун, и ни один портовый воришка не тащит горсть зерна просто так, все с умыслом против Их Королевских Величеств. У старой вороны на руках… на крыльях? на лапах? — крови больше, чем у старых вояк. И вот оно исполняет все положенные формальности, говорит все положенные слова, смотрит круглым глазом, улыбается, чем есть. И даже почти не хромает, что иначе как подвигом не назовешь. Грамоты вручены, действия совершены, а к стопам Его Величества Людовика повергается драгоценный футляр с соседскими печатями — очередные предложения Его Величества Филиппа. Людовик любит распаковывать документы сам,

это общеизвестно, и никакими страшными рассказами о ядовитых занозах и прочих коварствах его не напугаешь. Нравится Его Величеству лично взламывать печати, первым читать слова на бумаге или пергаменте, первым, а не после чьих-то глаз. Кузен вот сам ни одного письма не прочтет — ему приближенные излагают суть дела. И тут антиподы, мельком отмечает король, знакомясь с самым наглым из арелатских предложений: Его Величество Филипп Арелатский желает получить все спорные земли в Шампани и даже часть земель, которые его войско ни разу не занимало. «Уж не горячка ли с моим царственным братом приключилась?» — хочет спросить Людовик, но за мгновение до того видит, что из под края первого листа выступает второй. И не спрашивает. Потому что горячка, похоже, сейчас приключится с ним… и удар. И вообще все, что может приключиться от сильного потрясения. «Я Филипп, сын Генриха, сына Карла, сына… беру в законные супруги Марию…» Оно. Король смотрит на расползающиеся буквы, потом резко, рывком, подносит пергамент к самому носу и расплывается в улыбке, будто вдохнул все ароматы Аравии. Свежие чернила. Свежие, еще пахнущие металлом и вишневой смолой, и еще чем-то, чем должны пахнуть старинные чернила, те, для которых нужна особенно верная рука, потому что сразу после записи буквы почти не видны и только через полсуток проступают ясно и четко. Это даже не копия. Это красивый, тщательно сделанный список с контракта. Лаконичный намек на то, где пребывает оригинал и с какой легкостью может быть размножен, обнародован, прибит ко всем столбам и воротам Орлеана в виде списков, предъявлен кому угодно в первоначальном виде…. Произведя столь внимательное изучение послания арелатского монарха, Его Величество Людовик не без досады припоминает, что он в зале не один. Совсем не один. При всем дворе. Не полном, конечно, но все, кому подобает присутствовать на приеме — здесь. А король, извольте видеть, разглядывает, нюхает, едва только на зуб не пробует грамоту. И всеми, кем не нужно, это уже, разумеется, замечено.

— Мы, — изрекает король, опуская проклятую телячью кожу на колени, — обдумаем послание нашего царственного брата и вызовем вас, чтобы передать ответ.

Старая ворона кланяется, метет перьями пол. Падальщики они, вороны, и мусорщики, и птенцов едят, и глаза беспомощным выклевывают, но тут с добычей ошибка вышла. А какой именно будет ошибка, это Его Величество подумает. И не один.

Второй раз выдергивать кузена в столицу сигнальными огнями… да в этот раз с дороги — это уже даже не шутка, это арабская ночная повесть, где все повторяется и закончиться никак не может. Людовик милостиво улыбается посланнику своего брата Филиппа. Кузен Клод будет недоволен? Пусть срывает недовольство на ком следует.

12 октября, день В такие дни, как сегодняшний, а также во многие иные, а, в сущности, почти всегда, господин д'Анже, начальник королевской тайной службы, думает, что он — очень плохой христианин. Просто никуда не годный христианин, и, главное, раскаивайся в том, не раскаивайся — не поможет, завтра же — пресвятая дева Мария, молись за нас — снова согрешишь. Добрый христианин, как известно, мечтает жить в мире — со всеми, кроме диавола и слуг его. А д'Анже, увы, предпочитает мирному житию смуты и безобразия. Потому что в дни смут и безобразий никто не спрашивает его: «как вышло, что вы этого не знали?», а спрашивают только «что вы знаете и можете узнать?»

Господин д'Анже знает довольно много; много — но недостаточно. Он знает, что с самого дна города всплыл некий документ, который уже стоит примерно полтора-два десятка голов, пусть это в основном головы преступников и проходимцев, но там же и альбиец, франконец, два каледонца, а еще вокруг вертелось всякой твари по паре. Он знает, что документ этот имеет непосредственное отношение к наследнику престола, что наследника престола из-за него дважды вызывали в столицу срочно, так срочно, как не вызывали бы и по поводу начала войны. Что на очередной аудиенции, данной арелатскому посланнику, случилось нечто странное и неожиданное — но развития не получило. Что еще до первого приезда Его Высочества, сразу после ночной поножовщины, господину д'Анже настрого велели прекратить всякие розыски и расследования, чего он, конечно же, не сделал. Это он знает. Остальное — предположения и догадки.

Король и герцог Ангулемский милостиво кивают ему. Вид у обоих… совершает — и опять же, в который раз — мысленное оскорбление величия д'Анже, как у только что переведавшихся друг с другом особо крупной и гнусной характером гарпии, простите, Ваше Высочество, и грубо разбуженной речной лошади, простите, Ваше Величество. Странно, что слышно ничего не было, да и стража у дверей кабинета никаких признаков беспокойства не проявляла. Вероятно, все перья и клочья летели шепотом. Наследник престола сидит, вопреки обыкновению, не прямо, а склонив голову так, словно клюв притягивает к земле. С этим его румянцем неровными пятнами кто-нибудь когда-нибудь решит, что принца унизительным образом оскорбляли. А у короля вид, будто его невесть кто за гриву тянет, осадить пытается. И — понимает начальник тайной службы Его Величества Людовика VIII Аурелианского, — этот, прости Господи измену, пандемониум скрещивает взгляды именно на нем. Страшно не становится. Становится почти легко и радостно: сейчас отправят в отставку, возможно, даже сошлют. Например, на толедскую границу. Там тепло, там хорошо, девушки красивые, вино вкусное… Там, правда, еще и ничего не происходит — но и не нужно. Кто его там будет спрашивать? И о чем? Разве что случайный гриф осведомится, где тут Пиренеи.