Дым отечества(часть первая)

Оуэн Анна Нэнси

Конопатый Дона со стоном перевалился с боку на бок, выставил перед собой ногу со вполне настоящими синяками и весьма убедительным ожогом-мастыркой. Звякнула цепь, сочувственно охнули зрители, сплюнул в его сторону один из подельников. Кровью харкнул во всю пасть: из-за тебя, гнида, все тут маемся… По ту сторону решетки намечалось веселое представление, куда там площадному. Такое не каждый кукольник разыграет, как мелкая языкатая девка-летучая мышь, которая совершенно задарма давала спектакль двум самого что ни на есть фарисейского вида купеческим слугам. Мол, зовет купец стезю порока оставить да честную жизнь начать… ах честную жизнь, кверху задом, только даром? Да еще полы мой? Идите отсюда, и… прилепитесь к женам своим, руки ж Господь дал, если прочего не оставил, а честную девушку оставьте в покое. У слуг терпения надолго не хватило. Постные гримасы с физиономий быстро сошли, и началась роскошная свара — базарная, балаганная.

— Де-евушку? Да ты забыла, когда девушкой была, а честной-то и вспоминать нечего, отродясь же… Шалава же бесстыжая как есть, грешница, блудница Вавилонская! Добром тебе говорю — хватит блудить!

— Я-то честная! Я сроду незаработанных денег не брала — и поля к полю не прирезала, и в рост не давала, и

ткань не мочила. А что мое поле чужие люди пашут, так это не купеческого ума дело. А вы подите, игольное ушко себе найдите, да протиснитесь, потому что верблюды вы самые и есть — вон как губу раскатали — только настоящий верблюд царствие небесное раньше увидит. Будь девка попугливее, осади назад перед двумя слугами явно не последнего человека, может, за нее и вступились бы — а тут только подбадривали свистом, улюлюканьем да гоготом. Да уж, если не взбеленится и в драку не бросится, или хвост не подожмет, заработает она тут сегодня внятно. Уж больно хорошо. Валяешься на гнилой соломе, ждешь очередного допроса с пристрастием — а тут тебе представление.

— Наши грехи — малые, по слабости. А уж не тебе ли сказано было — не прелюбодействуй! Ты же скверным ремеслом кормишься, да заразу всякую разносишь! Вон как намазалась-то!

— Господь наш блудницу спас, а вот чтоб он за фарисеев заступался, я не помню. Мало, что вы, ослы и онагры, из веселых домов не вылезаете, так захотелось дома и на дармовщинку? Сестрички, поглядите — от которой из вас эти уроды утром ушли? Неужто не запомнили? Или спали просто, потому что они ж копаются так что не почувствуешь и снаряд ихний мухе не в пору… Прибежал мальчишка на побегушках, что при стражниках ошивается, пока до службы не дорос, что-то на ухо страже шепчет, руками размахивает. Конец представлению, подумал Дона — и не ошибся:

— Ежели, — говорит стражник с короткой пикой, — сейчас и отсюда все уважаемые и прочие не уйдут… то будут задержаны. Будете тогда из соседних камер хоть до утра свариться. Второй просто вздыхает, руками разводит, в сторону выхода кивает — пожалуйте, мол, прочь отсюда. Самим жалко, конечно — но неровен час заглянет кто-нибудь чином повыше, так потом не оберешься, не расплатишься. А место наше хлебное.

— Подчиняйтесь начальствующему, — язвит вслед проезжая дорога, — он носит меч на благо вам. Да, если у нее все так подвешено, как язык, так и сам бы не отказался. Да даже и если только язык…

Размалеванная языкатая девица наступила особо настырному тюремному сидельцу из должников на ногу и заехала локтем под дых. Подумала и добавила сверху по затылку. И пошла дальше, громко желая всяческих бед жадным уродам, которые честную девушку в угол затянуть норовят, а у самих денег нету, а были бы деньги,

так эти уроды бы под замком за долги не сидели. Неоплатный должник, весь из себя серый горожанин, хотел бы сказать, что честно монетку предложил, да не мог — воздуха не хватало. Про себя же девица в куда более цветистых выражениях описывала достопочтенного мэтра Готье, его занятия, потомство и дальнейшую судьбу. Потому как принесло мэтра в коридор уж очень невовремя. Какие черти его приволокли ровно сейчас, а не получасом позже? Какие зловредные духи воздуха южных болот ему нашептали время и место? Какие занозы в седалище помешали ему провести там, где он торчал, еще хоть сколько-то? Не будь у скверной блудницы острой потребности провести в сей обители наказанного греха и попранной добродетели еще час-другой, какое было бы веселье! Готье бы его благотворительность запомнилась на всю жизнь — отчего ж бедной девушке не согласиться-то, заливаясь слезами умиленной благодарности, отчего ж не оповестить Орлеан о том, как добрый купец поднял ее, несчастную, из бездны порока, не дал погибнуть живой душе. Отчего не попытаться поступить с его обувью как Магдалина… не омыть слезами и не вытереть волосами, предварительно вытащив коровьи рога и отбросив сей жалкий инструмент разврата? Потому как разоблачать девицу буквально и нарочно мэтр не рискнет. Его за такие шуточки патрон повесит. Просто из принципа повесит: хотел выше — изволь. Пришлось бы ему терпеть излияния, а уж отсюда до реки переулков достаточно, да и в тюрьму Кит не один явился… прошли те времена, когда можно было в одиночку ходить, должность не позволяет. Отчего, отчего, отчего никак нельзя? Оттого, что из тюремного подвала пахнет чем-то более важным, чем ответная любезность в адрес мэтра Готье. От саксонского язычника-убийцы, от обстоятельств его дела. Прямо-таки несет из этого подвала невесть чем, но нос в это сунуть нужно обязательно. Приходится пожертвовать лучшим развлечением в этом месяце, и, может быть — если господин коннетабль не поймет, какой признательности от него ждут, — до конца года. Горелым пахнет из подвала, потому что обстоятельства дела тухлые донельзя.

Если первую девочку убили почти правильно, хотя тоже не без глупостей, то вторую просто в подвал хотели столкнуть и вместо нее другой слуга погиб. А убийцы-то, живой и мертвый, саксонцы оба… Христианин, которому приспичило к почитанию старых богов вернуться, может по невежеству и не таких ошибок наделать, но эти-то свою же веру знают и забыть не могли. Да и не так все это делается… Две христианки — это много, хватились бы обязательно. И не стал бы Ренвард такую беду на общину наводить.

Повиливая бедрами, как заправская блудница Вавилонская, «девица» пошлялась по всем этажам тюрьмы, откуда не гнали сразу, норовя ткнуть древком в грудь. На всех остальных — всегда можно было и стражнику подмигнуть, и словечком с другими такими же перемолвиться. На дне люди скрытны только там, где чуют выгоду или беду, а сплетня, да только что услышанная — то, что от дележки не убывает, а удваивается. Закончив шатание и брожение, вышла на улицу. Еще раз ругнула про себя так невовремя заявившегося мэтра. Как все хорошо могло бы выйти: контракт Кит все равно найдет, а после скандала его немедленно отзовут из Орлеана, и никогда, никогда больше не приставят к подобному делу! Всего-то — парик, скажем, уронить, еще как-нибудь себя выдать… так. Стой. Девица, повинуясь собственному мысленному приказу, застывает истуканом прямо посреди улицы. Если человек, о котором уже год как известно, кому он служит, приглашает другого, узнанного им, к себе в дом, настоятельно так — и при этом он сравнительно недавно принимал в своей лавке де ла Валле и младшего Гордона…

То, скорее всего, я неправильно его понял.

Очень может быть, что он вовсе не пытался меня прихватить, а попросту хотел узнать мои намерения — от имени своего господина. У которого ко мне, между прочим, наверняка накопилось множество вопросов, например, простенький такой: а чего я хотел добиться этой своей песенкой? Предупредить — или стравить его с королем? И нет у меня ни малейшей возможности сделать вид, что я не расслышал или не разобрал приглашение. Значит, придется его принять — а, поскольку чертов Готье застал меня ровнехонько возле как бы торговцев фальшивой грамотой и бунтовщиков против короля, то и дальше делать вид, что мы не интересуемся этим делом, невозможно. Значит, придется принимать меры — и немедленно. Но. Но, но, но… Не слишком-то молодая блудница с алыми щеками и нарисованными сажей бровями таращилась в осеннее орлеанское небо, где ничего интересного не происходило. Пара соколов, покрупнее и помельче, гоняла воронью стаю. Правильно, для того их и завели. Сгущались тучи, угрожая разродиться холодным затяжным дождем. У одного из придонных дураков из тех, что успели нанять переписчика и даже собрались продавать копии, была девчонка в каком-то чистом квартале. Этот самый Томазен даже намеревался жениться и поступить на службу в тот же дом. На том ниточка и обрывалась — ничего больше того не знал никто, хоть тресни. Да и Томазена забыли, не успел еще он остыть, как забывают на дне всех и вся. Что за дом, в каком квартале — никто не знал, а теперь уж и знать не хотел. И имени девчонки — тоже. Состорожничал Томазен. Предусмотрителен оказался в одном-единственном деле… если документа не считать. Пергамент они с приятелем своим Шарло тоже спрятали хорошо, весь город и три страны его уж какую неделю отыскать не могут. А ведь теперь, с убийством этим, искать томазенову зазнобу и думать нечего: юная девица, на службе у купца или горожанина… а зачем она тебе? Душить? Жрица любви поправила правый рог. Ведь придется ждать, пока шум не уляжется, придется. Душить… да-да, мы каждый день душим парочку христианских девиц. Мы этих девиц душили-душили, сами не поняли, для чего. Какой, к чертям, к демонам зазеркальным, обряд со скидыванием в подвал, какое жертвоприношение, кому — крысам? Нет. Нет, ну это же просто смешно. Это для пьесы пригодится, великолепно пригодится — но так же не бывает. Нет, не бывает. Зверь, конечно же, бежит на ловца — но не сам же на рогатину надевается, сам себя ошкуривает и несет домой? Такую охоту даже в доках публика не сожрет… Стропила подпилить, чтобы на неверную жену с любовником крыша обрушилась… как бы сама по себе, это можно. Ребенка, который слишком много унаследовать должен, уронить в колодец — заигрался, мол. У старухи пол маслом смазать, чтобы ногу сломала — старые кости хрупкие — а там первой простуды не переживет. Домоправительницу, узнавшую лишний хозяйский секрет, в подвал уронить… только служаночка сюда не лезет. Не могла ее смерть быть тем самым секретом — эта Мария в подвал бы так слепо не полезла, если бы знала. Подсмотрели они что-то вдвоем, что ли, опасное? Но тут и тоже… Девчонка — боги с ней, маленькая, а вот домоправительница тогда про язычников и жертву не кричала бы. Или соврала?

Или просто попутала. Тут даже не скажешь, что у страха глаза велики — был же повод бояться, но, допустим, боялась она не того. А… орлеанская публика невзыскательна, от представлений хочет не достоверности, а увлекательности, вот для нее бы сошло: жила-была служанка, у служанки был жених, тот еще подлец, жених ей оставил… перстень с рубином, краденый, конечно. Наказал спрятать и молчать. Служанка терпела-терпела — и проговорилась старшей женщине в доме. А та побежала к хозяину, а хозяин решил его себе прибрать… дурак он, что ли, этот хозяин? Нет, торговки на рыночной площади о таком не задумаются, им понравится — схватил нож и давай всех резать. Опилки летят, сок льется. Тут мимо проходил принц-подкидыш, сразу все понял и родительское наследие себе вернул, и происхождение свое доказал. Торговки рыдают, купчихи лезут в кошели. … А саксонец, язычник, беглец, человек без страны, член общины, глава которой каждый год дает клятву соблюдать законы Аурелии вперед их собственных — за всех — мог ведь этого пергамента испугаться вот в такой мере. Эту телячью кожу даже выбросить просто так нельзя. Вдруг кто что вспомнит, придут, найдут. Заговор против короны… и отвечать будут все, по круговой поруке. Убить, быстро. И вывезти тело. Не было никакой служанки и никакого свитка. А домоправительница случаем в подвал свалилась. Ее смерть прятать не нужно, наоборот… Правду из Ренварда выпытают к следующему полудню, не раньше. Потому что делать все будут по закону, по всей строгости, и потому что до завтра он еще будет помнить, зачем все затеял, и считать, что лучше обвинение в попытке жертвоприношения — ну, что взять с язычника, — чем в коронном деле. Но он, конечно, запоет, соловьем запоет — что, зачем, почему… а от тюрьмы до господина д'Анже один шаг, до герцога Ангулемского — еще один, не больше. Значит, если я не ошибся, у меня есть этот вечер, ночь — и большая часть следующего дня. Но сначала нужно отправить герцогу доказательства моих… добрых намерений. Несколько доказательств. Копий договора у меня две — одну Уайтни на дне купил, другую ребята из Симри добыли и вряд ли за деньги, вот ее мы и оставим у себя. Вы просили неприятностей, господин Ричард Уайтни — поздравляю вас, с сегодняшнего дня вы — персонаж.

19 октября, день Копия брачного договора выглядит почти как настоящая. Даже пергамент состарили, как могли, даже чернила подобрали правильно и обработали потом документ снова, чтобы истребить свежий запах. И делала эту копию Колета — в правом верхнем углу, если прощупать, можно было найти три лишних дырочки от булавок. Хорошая метка, не знаешь, не найдешь. А у молодого человека, который принес копию, лицо года на три моложе рук. А глаза — лет на десять старше. И одет он чуть-чуть скромнее, чем нужно бы по положению. Чтобы меньше на улице выделяться. Альбиец был послан к господину герцогу — но господин герцог, вот незадача,

обсуждал с новым начальником арсенала новый же литейный двор и беспокоить его не стоило и по более значительным поводам. Гость — а, скорее, заложник, — достаточно внятно обозначил, зачем пожаловал, а потому был немедленно передан в руки фицОсборна. Будь он чуть менее точен, попал бы прямиком к господину Гордону, также известному как шевалье де Сен-Валери-эн-Ко — и вот там бы ему было самое место. Что ж, исправить упущение гвардии совершенно несложно. Опять же, интересно посмотреть, как быстро и в каком порядке шевалье уловит все нюансы этого визита.