Дымовое древо
Шрифт:
– А потом что?
– А потом проваливай. Встреться с этим человечком. Похоже, так мы вскоре и оформим окончательно его карточку.
– Оформим?
– Мы создаём задел на будущее. Таковы приказы.
– «Оформим» – кажется… – Он не знал, чем закончить.
– Что тебе кажется?
– Звучит так, будто речь идёт не только о документах.
– Прежде чем будут приняты какие-нибудь решения, пройдёт не один месяц. Между тем мы хотим, чтобы всё было наготове. Если кто и даст делу ход, так это не мы. Ты там только для того, чтобы докладывать мне. Будешь передавать донесения через радиостанцию «Голоса Америки» на Минданао.
– А потом буду вашим каталогизатором во Вьетнаме?
– Тебе всё Вьетнам да Вьетнам! Лучше переправь свой М1 домой к мамочке. Мы такие больше не выпускаем.
– Вот дерьмо. Выпить, что ли, ещё бренди?
Полковник подставил стакан, а Шкип наливал.
– Тост – но не за Вьетнам.
Андерс и Шкип тоже подняли напитки.
– Это счастливая случайность. Потому что я как раз хотел подкинуть тебе заданьице, и, думаю, если твой образ действий в полевых условиях будет столь же образцовым, как я предвижу, у меня появятся все причины, чтобы тебя перекомандировали.
– Вы меня разыгрываете? И весь вечер меня разыгрывали?
– Весь вечер?
– Нет. Не весь. Начиная с…
– С каких пор, Шкип? – полковник затянулся сигарой, так что его толстощёкое лицо сверкнуло во тьме оранжевым огнём.
– Вы прямо как актёр дешёвого водевиля.
– И лицедействую тут перед тобой?
– С двенадцати лет.
Полковник сказал:
– Знаешь, я вот однажды ездил на Аляску. Путешествовал по Аляскинско-Канадской трассе, по той, что построили во время войны. Это фантастично. Не сама трасса, а пейзажи. Грандиозная дорога – всего лишь такая себе ерундовая чёрточка на фоне окружающей природы. Ты ни в жизнь ничего подобного не видал. Это мир, принадлежащий Богу, который был богом ещё до Библии… до того, как он пробудился ото сна и узрел сам себя… Богу, который был своим собственным страшным сном. Там ничему нет прощения. Допускаешь хоть одну крохотную ошибку, и природа расплющивает тебя в кровавую кляксу, да, в кляксу – сию же секунду, сэр! – воспалёнными глазами он огляделся вокруг, как будто лишь наполовину узнавал обстановку. Сэндс усилием воли приказал себе не терять самообладания. – Я повстречал одну даму, что прожила там порядочно лет – точнее, это-то уже позже было, а именно на прошлое Рождество имел я такое удовольствие. Теперь уже пожилая женщина, провела она свою молодость и большую часть зрелости на берегах Юкона. Зашёл у нас разговор об Аляске, и у неё было на это только одно замечание. Она сказала: «Это место, забытое богом». Эх вы, несчастные, чрезмерно деликатные сукины дети! Я считаю ваше молчание знаком уважения. Это я тоже ценю. Так позволите ли мне подобраться к сути? Реплика этой дамы заставила меня призадуматься. Оба мы почувствовали в этом месте одно и то же: здесь есть нечто большее, чем просто чуждая природа. Оба мы ощутили власть чуждого божества. А всего за несколько дней до этого, от силы парочку, на самом-то деле, я читал Новый Завет. Его дала мне моя малышка. Он у меня и вот прямо сейчас в ранце лежит, – полковник полупривстал и снова сел. – Но я вас пощажу. Суть-то в том, что – ага! ну да! – у старого чёрта в речах есть какая-то суть, и он ещё не настолько наклюкался, чтобы к ней не вернуться – вот она в чём суть-то, Уилл. – Никто другой никогда не называл Сэндса Уиллом. – Святой Павел учит, что есть один Бог, подтверждает это, но говорит: «Есть один Бог и много разных служб». Понимаю, что можно блуждать от одной вселенной к другой, знай только разворачивайся и шагай себе вперёд. То есть можно прийти в такую страну, где участь человека полностью отличается от того, как ты привык её понимать. И эта коренным образом отличающаяся вселенная управляется напрямую через землю. Прямо через грязь, чёрт бы её побрал! Так, а в чём же всё-таки суть? А суть – во Вьетнаме. Суть – во Вьетнаме. Суть – во Вьетнаме!
В конце сентября Сэндс сел на поезд от городка у подножья гор до Манилы. Было жарко. Он расположился у открытого окна. На остановках в вагон заходили торговцы, предлагали пассажирам ломтики манго и ананаса, сигареты и жевательную резинку поштучно из открытых пачек. Какой-то пацан пытался продать ему однодюймовый снимок – совсем не сразу Сэндс понял, что на фотографии изображена оголённая женская промежность, снятая с очень близкого расстояния.
Согласно инструкции, он не собирался являться в посольство или связываться с кем-либо в Маниле касательно своего задания. Возможно, он поискал бы встречи с майором, но его отдельно предупредили воздерживаться от сношений с Эдуардо Агинальдо. Однако в офицерский клуб в Приморском правительственном комплексе вход ему заказан не был, а там подавали лучшие свиные отбивные, какие он когда-либо пробовал. На манильском вокзале он торопливо протолкнулся сквозь ораву нищих и мелких воришек, сжимая правой рукой бумажник в кармане брюк, и доехал до комплекса на бульваре Дьюи в такси, сильно пахнущем бензином.
В зале Приморского клуба с кондиционируемым воздухом можно было выглянуть в южное окно – из него открывался вид на солнце, садящееся в воды Манильской бухты, или, через комнату, в северное – на плавательный бассейн. Двое крепких на вид мужчин, вероятно,
Уезжая, он купил с прилавка у кассира плоскую пачку сигарет «Бенсон и Хеджес», хотя сам и не курил. Ему нравилось их раздавать.
Он ждал такси рядом с клубом, стоя в сумеречном свете и озирая широкие поля, жакаранды и акации, стену, усаженную шипами, и развевающийся у входа в комплекс американский флаг. При виде флага Сэндса стали душить слёзы. В этом звёздно-полосатом полотнище слились все его жизненные устремления, отчего и проистекало то щемящее чувство, с которым он любил Соединённые Штаты Америки – любил чумазые, простые, честные лица солдат на фотографиях времён Второй мировой, любил дождевые потоки, струящиеся по зелёной спортплощадке под конец учебного года, лелеял детские воспоминания о лете, о многих летних деньках, проведённых в Канзасе, где он устраивал штабики на деревьях, безболезненно падал на траву, подставляя макушку нещадно палящему солнцу, о безлюдных улицах в безветренные вечера, о густой, почти осязаемой тени исполинских вязов, о том, как бормотали радиоприёмники на подоконниках да как щебетали красноплечие желтушники, о печали взрослых из-за каких-то их непостижимых хлопот, о голосах, что разносились над дворами в опускающихся сумерках, о поездах, что катились через городок прямо в небо. Его любовь к своей стране, к своей родине сливалась с любовью к лету.
Флаг трепетал в волнах солёного бриза, а солнце скоро ушло под воду где-то вдалеке. Никогда в природе он ещё не видел ничего столь взрывоопасно-малинового, как эти закаты над Манильской бухтой. Гаснущий свет заряжал воду и низкие облака ужасающей жизненной энергией. Вот перед Шкипом остановилось обшарпанное такси, с заднего сиденья поднялись два осмотрительно-невзрачных молодых человека из дипломатической службы, и безликий молодой человек из Разведывательного управления занял их место.
Кариньян очнулся от тяжёлого сна, а по ощущениям – скорее кошмара; он весь дрожал, но что же такого пугающего было в этом сне? Да и сон ли это был – или скорее явление: некая фигура, монах с бледным пятном на месте лица, который твердил: «Твоё тело есть лучина, что возжигает страсть меж твоей любовью к Христу и милостью Божией». Кариньян уже так давно не соприкасался с английским, что смысл некоторых из этих фраз от него ускользал, как он ни прокручивал их в уме, как ни бормотал их губами – «страсть», «возжигает»? Вот уже многие годы, как ему случалось произносить подобные слова разве что шёпотом. А ещё удивительно было, с чего бы ему вдруг видеть сны о милости или об Иисусе Христе, потому что с тех пор, когда он ещё позволял мыслям обо всех этих материях себя беспокоить, тоже прошло очень много лет.
Одиночество моей собственной жизни – сиротливое возвращение Иуды домой.
Он встал с кровати в углу заплесневелой церквушки, спустился к бледно-коричневой реке с куском бледно-коричневого мыла. На него глазели двое ребятишек – они рыбачили на леску без удилища, сидя на широкой спине карабао, местной одомашненной разновидности водяного буйвола. Поблизости нежился в прибрежном иле другой такой же зверь – на поверхности виднелись только ноздри и частично рога. Не снимая дзори [21] и нижнего белья, а мыло сунув под одежду, Кариньян окунулся в воду и поспешно вылез, пока не присосались пиявки.
21
Дзори (яп.) – обувь с плоской подошвой типа вьетнамок, удерживаемая на ноге с помощью узких полосок из кожи, резины, мочала и т. п., распространённая в Юго-Восточной Азии.
К тому времени, как он вернулся, переоделся в чистые трусы, надел брюки цвета хаки, футболку и пристегнул воротничок, Пилар уже заварила чай.
Священник сел на пень у шаткого столика под пальмой, закурил первую за день сигарету и отхлебнул из фарфоровой чашки. Пилар он сказал:
– Сегодня иду на встречу с мэром Дамулога. С мэром Луисом.
– Так и пойдёте до самого Дамулога?
– Нет. Оба отправимся в Басиг, там и встретимся.
– Сегодня?
– Он говорит, сегодня.