Дьюма-Ки
Шрифт:
Элизабет воспользовалась пультом дистанционного управления, чтобы заглушить доктора Фила, потом протянула мне книгу, на которой лежал пульт. В её глазах читались смирение и надежда.
— Уайрман говорит, что вы как-нибудь придёте и почитаете мне, Эдмунд. Это правда?
Иногда приходится принимать решения мгновенно, и тогда я его принял. Решил не смотреть на Уайрмана, сидевшего слева от Элизабет. Проницательность, которую она продемонстрировала у стола с фарфоровыми статуэтками, уходила, даже я мог это заметить, но я подумал, что осталось её ещё очень и очень много. Взгляд, брошенный на Уайрмана, подсказал бы Элизабет, что для меня её просьба — новость, и она бы огорчилась.
— Мы об этом говорили.
— Может, вы прочитаете мне одно стихотворение сегодня. По вашему выбору. Мне так этого недостаёт. Я могу обойтись без Опры, но жизнь без книг скудна, а без поэзии… — Она засмеялась. В смехе слышалась растерянность, от которой у меня защемило сердце. — Всё равно что жизнь без картин, или вы так не думаете? Не думаете?
В комнате вдруг стало очень тихо. Где-то тикали часы, но более я ничего не слышал. Уайрман мог бы что-то сказать, но молчал. Элизабет временно лишила его дара речи, невинный трюк, когда дело касалось этого hijo de madre. [71]
71
маменькиного сыночка (исп.)
— По вашему выбору, — повторила Элизабет. — Или, если вы действительно сильно задержались, Эдуард…
— Нет, — ответил я. — Нет, всё нормально. Я никуда не тороплюсь.
Книга называлась просто «Хорошие стихи». Составил её Гаррисон Кайллор, который, если бы баллотировался, возможно, стал бы губернатором в той части Америки, из которой я перебрался во Флориду. Я открыл книгу наобум и попал на стихотворение некоего Фрэнка О'Хары. [72] Короткое, то есть уже, по моему разумению, хорошее. Я начал читать вслух:
72
О'Хара Фрэнк (1926–1966) — виднейший представитель нью-йоркской поэтической школы, экспериментировал в различных поэтических жанрах. Его стихи — наблюдения за повседневной жизнью людей большого города. Ниже приведено стихотворение «Животные».
Вот тут со мной что-то произошло. Голос дрогнул, слова стали расплываться, будто слово «вода», слетевшее с губ, способствовало её появлению в глазах.
— Извините. — Я вдруг осип. Уайрман озабоченно посмотрел на меня, но Элизабет Истлейк улыбалась мне. Словно очень хорошо меня понимала.
— Всё нормально, Эдгар. Поэзия иногда действует на меня точно так же. Истинных чувств стыдиться не нужно. Мужчины не симулируют судорог.
— Не прикидываются страдальцами, — добавил я.
Она ослепительно улыбнулась.
— Этот человек знает Дикинсон, Уайрман!
— Похоже на то. — Уайрман пристально смотрел на меня.
— Вы закончите, Эдуард?
— Да, мэм.
И я б не хотел стать моложе или быстрее, Если бы только вы были со мной и сейчас, О, лучшие дни моей жизни. [73]Я закрыл книгу.
— Это всё. Элизабет кивнула.
— А какой был лучшим из ваших дней, Эдгар?
— Может, эти, — ответил я. — Я надеюсь.
Она вновь кивнула.
— Тогда я тоже буду надеяться. Человеку разрешено надеяться. И вот что, Эдгар…
73
Перевод Ксении Егоровой.
— Да, мэм?
— Я хочу быть для вас Элизабет. Становиться мэм в конце жизни — это не для меня. Мы понимаем друг друга?
Теперь кивнул я.
— Думаю, понимаем, Элизабет.
Она улыбнулась, и слёзы, которые стояли в её глазах, упали. Потекли по старым и испещрённым морщинами щёкам, но сами глаза оставались юными. Юными.
v
Десять минут спустя мы с Уайрманом вновь стояли у схода с мостков Palacio. Он оставил хозяйку дома с куском островного лаймового пирога, стаканом чая и пультом дистанционного управления. У меня в пакете лежали два уайрмановских сандвича с салатом и яйцом. Он сказал, что они испортятся, если я не возьму их с собой, и ему не пришлось долго меня уговаривать. В придачу я попросил у него две таблетки аспирина.
— Послушай, ты уж меня извини, — начал Уайрман. — Я собирался предупредить тебя об этом, честное слово.
— Расслабься, Уайрман.
Он кивнул, но по-прежнему не смотрел на меня. Не отрывал глаз от Залива.
— Я только хочу, чтобы ты знал — я ей ничего не обещал. Но она… впадает в детство. Её предположения, как и у детей, основываются на том, что она хочет, а не на фактах.
— И она хочет, чтобы ей читали.
— Да.
— Поэзия на кассетах и компакт-дисках её не устраивает?
— Нет. Она говорит, что разница между записанным стихотворением и прочитанным вживую такая же, как между грибами консервированными и свежими. — Он улыбнулся, но по-прежнему не смотрел на меня.
— Почему ты не читаешь ей, Уайрман?
— Потому что больше не могу, — ответил он, не отрывая глаз от воды.
— Больше не… почему?
Он задумался над моим вопросом, покачал головой.
— Не сегодня. Уайрман устал, мучачо, а ночью она проснётся. Проснётся и начнёт спорить, ничего не соображая, в полной уверенности, что она в Лондоне или в Сен-Тропе. Я вижу признаки того, что так и будет.
— Как-нибудь скажешь мне?
— Да. — Он вдохнул носом. — Если ты можешь рассказать о себе, пожалуй, я могу ответить тем же, хотя меня это не радует. Ты уверен, что доберёшься сам?
— Абсолютно, — ответил я, хотя бедро вибрировало от боли, как большой мотор.
— Я бы отвёз тебя на гольф-каре, действительно отвёз, но когда она в таком состоянии (по терминологии доктора Уайрмана — на пути от здравомыслия к слабоумию)… у неё может возникнуть желание помыть окна, или вытереть пыль с полок, или пойти без ходунков. — Вот тут он содрогнулся. Как бывает, если что-то начинается с преувеличения, а заканчивается чем-то вполне реальным.