Дж. Р. Р. Толкин: автор века. Филологическое путешествие в Средиземье
Шрифт:
Коротко говоря, поэзия в Хоббитании может быть одновременно новой и старой, очень личной и более чем личной; она может постоянно меняться и при этом сохранять узнаваемые черты. Неудивительно, что составители указателя к «Властелину колец» запутались в стихах и версиях. Но можно сказать, что в них заключена вся вневременность мифов. Мифы можно переделывать и применять к обстоятельствам собственной жизни, но за ними нельзя раз и навсегда закрепить постоянное и единственно верное значение.
Три поэта Хоббитании: Шекспир, Мильтон и «аноним»
Последнее утверждение может в какой-то степени объяснить неприязнь, которую Толкин высказывал в отношении своих предшественников на поприще поэзии, особенно Шекспира. Во времена профессиональной деятельности Толкина Шекспир считался чуть ли не священной коровой, и многие критики усматривали
горьким разочарованием и отвращением <…> к тому, как жалко и неубедительно Шекспир обыграл приход «Великого Бирнамского леса на высокий Дунсинанский холм».
На первый взгляд кажется, что Толкин лукавит. Если «Властелин колец» и обязан своим появлением на свет какому-либо произведению, то это шекспировский «Макбет». Толкин не просто полностью переработал тему «похода деревьев», которая легла в основу замысла о наступлении онтов на Изенгард и Хельмово ущелье. Пророчество, на которое рассчитывает главарь назгулов, — «Ни один смертный муж мне не страшен» — очень похоже на то, что пообещал Макбету один из призраков, вызванных ведьмами: «Лей кровь, играй людьми. Ты защищен / Судьбой от всех, кто женщиной рожден». И Макбет, и назгул одинаково попадаются на обман: «До срока из утробы материнской / Был вырезан Макдуф, а не рожден», а назгул пал не от рук «смертного мужа», а под совместным натиском Эовин (женщины) и Мерри (хоббита). Сцены, в которых Арагорн лечит раненых с помощью целемы, напоминают приведенный в «Макбете» рассказ о том, как король Эдуард Исповедник исцелял больных золотухой одним прикосновением священной королевской длани. А в отрывке, где Денэтор говорит о роли наместников и королей, есть намек на камень в огород «Макбета».
По общему мнению, своей пьесой Шекспир пытался польстить Якову VI Шотландскому и I Английскому, который в 1603 году взошел на трон после окончания правления Елизаветы. Новый король заявлял о своем происхождении от Банко, и, говорят, в первой постановке пьесы в сцене, в которой ведьмы показывают вереницу потомков Банко, на подмостках перед королевской ложей устанавливали зеркало, чтобы в нем отразился король Яков. Однако он принадлежал к династии Стюартов, а значит, как и Денэтор, был наместником (англ. Steward): вот только в Шотландии и Англии наместники вполне могли претендовать на королевский титул. Отвечая на расспросы недовольного Боромира о том, через сколько лет наместник становится достойным занять пустующий трон, Денэтор говорит, что такое случается только «в иных краях»[79] (глава 5 книги IV), и это прямая отсылка к Британии. Здесь, как и в случае с походом онтов, можно заметить, что Толкин старается исправить или улучшить историю, рассказанную в «Макбете». Вероятно, он был невысокого мнения об оппортунистическом подходе Шекспира к созданию драматического эффекта.
Но, пожалуй, самое показательное отличие от «Макбета» заключается в том, каким образом с помощью магии предсказывается будущее. Главный парадокс в «Макбете» состоит в том, что ведьмы говорят правду. Все, о чем повествуют они и вызванные ими призраки, сбывается, хотя и все чаще неожиданным для Макбета образом. Он действительно становится кавдорским таном, а затем и впрямь «королем в грядущем»; совет «Макдуфа берегись» оказывается здравым; те, «кто женщиной рожден», действительно не причиняют ему никакого вреда; победу над ним одерживают только после того, как Бирнамский лес и правда пошел на Дунсинан; а трон наследуют потомки Банко, а не Макбета. Однако в пьесе не ставится вопрос о том, сбылись бы эти пророчества, если бы Макбет не попытался поспособствовать их исполнению. Кавдорским таном он стал, не прилагая к этому никаких усилий. Мог ли он занять королевский трон честно, не убивая Дункана? И действительно ли стал бы Макдуф его смертельным врагом, если бы Макбет не попытался упредить исполнение пророчества, вырезав всех его родных?
В отличие от Шекспира Толкин задается подобными вопросами — в сцене, в которой Галадриэль показывает Хранителям свое Зеркало. Можно заметить, что она не вполне согласна со словом «волшебство», которое постоянно употребляет Сэм: по ее словам, ей
«Зеркало часто открывает события, для которых время еще не настало и, весьма вероятно, никогда не настанет — если тот, кому оно их открыло, не свернет с выбранной им однажды дороги, чтобы предотвратить возможное будущее».
Макбету этого никто не сообщил. Однако в обоих произведениях возникает одна и та же дилемма. Если бы Макбет не поддался на уловки ведьм и отказался убивать Дункана, сбылось бы в таком случае их пророчество? Если нет, то они не обладают никакой силой. Но, может быть, оно сбылось бы все равно, каким-нибудь неожиданным образом. И точно так же встает вопрос: если бы назгул не столкнулся с Эовин и Мерри — например, если бы с ним сразился Гэндальф, как вполне могло бы случиться, не перехвати его Пин (см. выше стр. 285), — оказалось бы пророчество о его судьбе ложным? Может быть, и нет, поскольку оно опять-таки могло бы сбыться каким-то иным образом: начать хотя бы с того, что Гэндальф, судя по всему, тоже не человек.
И Толкин, и Шекспир понимают двусмысленность пророчества, но Толкин гораздо больше заботится о том, чтобы исследовать ее философскую подоплеку. Его персонажи всегда обладают свободой воли, но не четкими инструкциями — их не дает ни палантир, ни Зеркало Галадриэли. На самом деле, все, что видят в Зеркале Сэм и Фродо, похоже, является правдой, но представляет собой смесь настоящего, прошлого и будущего, однако, в отличие от пророчеств ведьм, оно не влияет ни на чьи действия.
Теперь сложное отношение Толкина к Шекспиру начинает проясняться. На мой взгляд, он испытывал к нему сдержанное уважение, а может быть, даже видел в нем своего собрата (если такая мысль не покажется поклонникам классика чересчур святотатственной). В конце концов, Шекспир был его земляком из Уорикшира, где прошли самые счастливые детские годы Толкина и с которого он пытался писать Эльфландию в первых набросках своих «Утраченных сказаний». Шекспир вполне мог бы стать одним из поэтов Хоббитании. Стихи Бильбо, которые он читает в главе «Путь на юг», —
Когда сквозь муть осенних слез
Оскалится мороз,
Когда ясна ночная студь,
В глуши опасен путь. —
явно перекликаются с последними строками пьесы Шекспира «Бесплодные усилия любви»:
Когда свисают с крыши льдинки,
И дует Дик-пастух в кулак,
И леденеют сливки в крынке,
И разжигает Том очаг,
И тропы занесло снегами,
Тогда сова кричит ночами…[80]
Мы не можем с уверенностью сказать, что Бильбо сам написал эти стихи (возможно, это еще одна хоббитанская присказка, которая «древнее здешних гор»), и точно так же в шекспировских строках чувствуется отзвук народной традиции — и это ничуть не умаляет их достоинств. Но беда Шекспира (как мог бы сказать Толкин) — в излишней драматизации. Он намеренно повествовал о разовых событиях, непосредственно связанных с судьбой конкретных персонажей и вписанных в узкий контекст. Пророчества ведьм у него касаются только Макбета, на роль исполнителя пророчества про защиту от всех, «кто женщиной рожден», нет никаких других претендентов, кроме Макдуфа, «поход деревьев» — не более чем тактическая хитрость. Если посмотреть на пьесу с этой стороны, то как тут не испытать «горькое разочарование», когда Гонец говорит: «И вдруг увидел, как Бирнамский лес / Как бы задвигался». В этих сценах Шекспир не пытается одновременно добиться сиюминутной актуальности и показать символизм в более широком контексте, который тщательно прорабатывал сам Толкин, особенно посредством поэтических вставок. Разумеется, Шекспир умел это делать: как мог бы сказать Толкин, он продемонстрировал свои способности в нескольких сценах и персонажах, которые Толкин, очевидно, отметил. В их числе волшебный лес в пьесе «Сон в летнюю ночь» (своего рода прообраз Фангорна) и чародей Просперо в «Буре» (своего рода прообраз Гэндальфа — по крайней мере, по части вспыльчивости). Но Шекспир уехал из Марка, чтобы попытать счастья в Лондоне (и обрел его там). Поэтому «подлинной традиции» — традиции Хоббитании и Марка — в его произведениях очень мало.