Дж.Д. Сэлинджер. Идя через рожь

Славенски Кеннет

Но нависли и более серьезные проблемы. Для Клэр и Сэлинджера Корниш неожиданно превратился в какие-то джунгли, где жизнь ребенка постоянно подвергалась опасности. К тому же Пегги родилась в начале декабря, впереди были четыре месяца зимы, изоляции и одиночества. По мере Того как дни становились все холоднее, домик, казалось, сжимался вокруг Клэр, и она ощущала себя узницей. Испытываемое ею чувство заброшенности усиливалось еще тем, что ребенок, естественно, стал центром притяжения для Сэлинджера, так что Клэр приходилось бороться за внимание мужа. Угнетенная и с трудом справляющаяся с обязанностями материнства, Клэр начала испытывать неприязнь к собственному ребенку. В 1956 году мало кто знал о так называемой постнатальной депрессии, поэтому Клэр страдала молча, переполняемая самыми противоречивыми чувствами, из которых

чувство вины было одним из основных. Письма Сэлинджера того периода свидетельствуют о том, что он знал о неврозе жены, однако весьма приблизительно.

В раннем детстве Пегги переболела всей коллекцией типичных детских болезней, очень пугавших ее родителей. Поскольку ближайшая больница находилась в двадцати милях в Ганновере, Сэлинджер, по его признаниям, жил под постоянным гнетом страха. И хотя отец пытался лечить свое дитя с помощью молитвы, Пегги редко находилась в полном здравии и постоянно плакала. Запертый в доме с унылой женой и вечно хнычущим младенцем, Сэлинджер обнаружил, что совсем не может работать. Поэтому вскоре после рождения Пегги он принял решение весьма полезное для творчества, но губительное для личной жизни.

На противоположной стороне ручья, приблизительно в сотне ярдов от дома, Сэлинджер построил небольшое бетонное сооружение, призванное служить ему убежищем в писательских трудах. Его отдаленная студия, часто упоминаемая как «бункер», на самом деле была удивительно комфортабельна, разве что слегка мрачновата, и являлась не только местом затворничества, но и приютом, где фантазия писателя могла свободно парить.

Сэлинджер проложил через примыкающий к дому луг узкую тропинку, нырнув под сень деревьев, она сбегала с обрыва по выложенной из больших валунов лестнице и выводила в открытое поле. Здесь слышался шум падающей воды. По границе дальнего леса вился ручей с родником и небольшим водопадом'. Через ручей Сэлинджер перебросил простые деревянные мостки, подводившие к его убежищу, сложенному из зеленых (чтобы сливаться с окружением) шлакобетонных блоков.

Внутренность бункера холодными нью-хэмпширскими зимами обогревалась дровяной печкой. В ясные дни вся окрестность озарялась солнцем. В домике стояли кровать, книжные полки, каталожный шкаф и длинный стол, который писатель использовал для работы и куда он водрузил свою драгоценную пишущую машинку. Стула у Сэлинджера не было. Он использовал огромное кожаное автомобильное сиденье, на котором часто устраивался в позе лотоса. Но самой примечательной деталью этого святилища были его стены с пришпиленными к ним многочисленными заметками. По мере того как воображение Сэлинджера деталь за деталью рождало сагу о семье Глассов, на стенах появлялось все больше листков с записанными на них мыслями. Индивидуальные истории каждого персонажа, генеалогия семьи Глассов, замыслы прошлых и будущих рассказов — все находило свое место в по видимости хаотичном покрытии стен.

Завершив строительство бункера, Сэлинджер стал придерживаться распорядка, сохранившегося до самых его поздних лет. Он просыпался в 6.30 утра и занимался медитацией или йогой. После легкого завтрака укладывал в пакет ланч и укрывался в своем кабинете. Там его никто не смел тревожить. Двенадцатичасовой рабочий день стал для него нормой. Нередко он растягивался на шестнадцать часов. Иногда Сэлинджер приходил домой пообедать, но тут же возвращался в бункер. Часто он вообще не ночевал дома.

Над решением выстроить келью в лесу долго посмеивались, называя его грандиозным символом ухода Сэлинджера от мира. Задним же числом становится ясно, что этим поступком он поставил жирный крест на своей семейной жизни. Однако писатель не сомневался, что его работа стоила такой жертвы. Освободившись от всякого рода отвлекающих факторов, всегда мешавших ему, Сэлинджер смог продемонстрировать все богатство своих творческих возможностей. Внутри стен его обители реальность смешалась с воображением, и бункер полностью перешел во владение Глассов. Здесь они диктовали Сэлинджеру свои истории подобно духам, передающим миру послания через медиума. Здесь их ничто не связывало, и для своего автора они стали такой же реальностью, как живые люди из плоти и крови.

С приходом весны хвори, преследовавшие Пегги, отступили, и Сэлинджер радостно сообщал, что она расцвела, превратившись в счастливого улыбающегося ребенка, а сами они с Клэр

с каждым днем все больше любят друг друга. К основному дому, все еще достаточно скромному, соорудили пристройку. Провели водопровод и подключили к нему стиральную машину, а сам Сэлинджер с неохотой установил в своем бункере телефон, строго наказав Клэр не пользоваться им без крайней нужды. С потеплением начались визиты к Максуэллам, всегда в сопровождении Пегги. Сэлинджер с радостью работал на огороде и питался органическими продуктами. Его часто видели в джипе на дороге в Виндзор или в самом Виндзоре, где он делал закупки. В Виндзоре у Сэлинджера завязалась продолжавшаяся всю жизнь дружба с фермерской семьей Тьюксбери, Олином и Маргерит, у которых он часто покупал продукты. Сэлинджер часами просиживал на крылечке дома Тьюксбери с Олином, глядя на расстилающиеся перед ними поля и обсуждая местные новости, в то время как Клэр раскрывала перед Маргерит все преимущества органического земледелия, бывшего тогда в новинку и вызывавшего у фермеров Тьюксбери большие подозрения. И хотя урожай и удобрения постоянно служили предметом обсуждения с супругами Тьюксбери, о своей работе Сэлинджер никогда не заговаривал. Это была, как впоследствии вспоминала Маргерит, «запретная тема».

С самым большим нетерпением Сэлинджеры ждали весеннего появления ближайших соседей, судьи Лернеда Хэнда и его жены Фрэнсис. Престарелая чета Хэндов проводила шесть месяцев в году в Корнише, приезжая с первыми теплыми днями и возвращаясь в Нью-Йорк с наступлением холодов. В период их присутствия обед в доме судьи был для Сэлинджера и Клэр еженедельным ритуалом; они читали друг другу вслух, обсуждали текущие политические события, социальные и культурные вопросы, а также повседневную жизнь городка. В зимние месяцы Сэлинджер часто писал Хэнду.

Трудно выразить, насколько желанны стали для Сэлинджера и Клэр (а с годами — и для Пегги) приезды их соседей. О возвращении судьи Хэнда после долгой зимы Сэлинджер писал с благодарностью и облегчением: «Эти двое приносят с собой радость и покой».

Счастливая случайность всегда играла огромную роль и жизни Сэлинджера. Он часто встречал нужного человека в нужное время. Не обучайся Сэлинджер у Уита Бернетта, он вполне мог выбрать актерскую карьеру. Он встретил Хемингуэя, когда ему отчаянно требовалось к кому-то прислониться. Джейми Хэмилтон предложил ему сотрудничество в тот самый момент, когда Сэлинджер, доведенный до отчаяния редакторами издательства «Литтл, Браун энд компани», более всего нуждался в понимании. Уильям Шон появился в его жизни, когда писатель не мог обойтись без профессионального одобрения. Возвращение же Клэр в 1955-м спасло его от мрака, куда он мог безвозвратно погрузиться. Дружба Сэлинджера с судьей Лернедом Хэндом стала ярчайшей иллюстрацией такой же неожиданной удачи.

Биллингз Лернед Хэнд считается самым влиятельным из американских судей, никогда не избиравшихся в Верховный суд. Его часто называют «десятым членом Верховного суда» в знак признания его роли в американской системе правосудия. Его речь 1944 года о природе свободы содержала столько красноречия и глубоких мыслей, что принесла ему немедленную славу и до сих пор является обязательным предметом изучения во всех юридических школах страны. За те пятьдесят два года, что судья Хэнд прослужил в федеральных судах, он завоевал репутацию защитника личных свобод и страстного сторонника свободы слова.

Помимо сходства убеждений судью Хэнда объединяли с Сэлинджером и чисто человеческие свойства. Хэнд до сих пор остается не менее значительной фигурой в сфере конституционного права, чем Сэлинджер — в американской литературе. Оба они не терпели вмешательства в свою частную жизнь и ненавидели тех, кто переиначивал их слова в корыстных целях. Оба были глубоко религиозны и могли часами обсуждать духовные вопросы. К сожалению, у обоих были проблемы в семьях, что они упорно скрывали от окружающих. Пожалуй, теснее всего их связывала склонность к меланхолии. Дружба с Сэлинджером придала особую полноту последним годам жизни Лернеда Хэнда, а чувству благодарности, которое Сэлинджер испытывал по отношению к своему старшему другу, вообще не было пределов. У них с Хэндом завязалась постоянная переписка. Сэлинджер признавался судье в своей неспособности излечить Клэр от ее уныния. Хэнд первым узнал о рождении у Сэлинджера дочери. И именно Хэнда тот выбрал девочке в крестные.