Джефферсон
Шрифт:
Но какой молодой её воскресили!
Это была даже не юная вдова Скелтон, с которой он встретился на балу в губернаторском дворце в Уильямсберге. Семнадцатилетняя невеста Бафурста, стоящая рядом с ним в церкви перед алтарём, — вот на кого была похожа воскрешённая. И что скрывать, ведь уже тогда он был задет стрелой её красоты и потом носил в закромах памяти эту рану, пока судьба не свела их снова — свободными, одинокими, бесценными друг для друга.
Наваждение длилось минуту или две.
Потом оно кончилось, Салли Хемингс выпустила руку брата Джеймса, сделала несколько шагов
— Масса Томас, сэр, ваша дочь милостью Господней возвращена под крышу вашего дома.
Джефферсон пришёл в себя, кивнул ей, улыбнулся и двинулся в сторону Полли. Та высвободилась из объятий сестры, подставила щёку для поцелуя отцу, но на расспросы отвечала односложно и неприветливо. Видимо, обида засела в ней глубоко. Чтобы она растворилась, возможно, понадобится больше времени, чем на пересечение океана. Джефферсон был готов к этому. Даже без укоризненных писем Абигайль Адамc он понимал, какую горечь мог оставить в Полли его отказ приехать за ней в Лондон. Обязанности дипломата — это объяснение не принимали ни взрослые, ни дети. Ведь эти обязанности не помешали ему весной два месяца путешествовать по Италии и югу Франции.
Однако о подлинных причинах Джефферсон не мог рассказать никому. Он прятал их даже от самого себя. Не называл словами. Когда пришло известие о том, что Полли плывёт в Англию, он честно стал готовиться к поездке, составлял подробные инструкции для остающегося в посольстве Уильяма Шорта. Но потом в его сознании всплывала Мария Косуэй. Он представлял себе, как окажется с ней в одном городе, может быть, в получасе ходьбы — и что? Нанести светский визит и удалиться? После всех нежных писем, летавших между ними в течение восьми месяцев? Или добиваться тайных свиданий? Опять прятаться от мужа? Улыбаться ему при встречах в лондонских гостиных, говорить любезности?
Десятки его знакомых во Франции вели себя именно так и не видели в этом ничего зазорного. Лафайет, например, купался в своих любовных увлечениях при живой жене, которую ценил и обожал. Джефферсон и рад был бы принять парижские правила куртуазной игры, но чувствовал, что нет, не может. Скрытность и лицемерие были профессиональной необходимостью для политика и дипломата. Но личную жизнь он мечтал оставить царством правдивости, подлинности, любви.
Ах, если бы Мария сумела вырваться и приехать в Париж без мужа!
Вернувшись из своей весенней поездки, Джефферсон послал ей письмо, в котором сравнивал увиденное с Элизиумом.
«Почему Вас не было со мной?! Чарующие пейзажи проплывали перед моими глазами, они только ждали, чтобы Ваш карандаш увековечил их. Как Вы прожили эти месяцы? Когда приедете к нам? Утратить Вас совсем было бы для меня просто несчастьем. Приезжайте, и мы будем завтракать каждый день по-английски, гулять в парке Дезерт, обедать в беседках Марли и забудем о том, что нас ждёт новое расставание».
Мария жила в одном городе с Адамсами. Джефферсон не мог бы ответить на вопрос, почему он никогда не делал попыток свести её со своими близкими друзьями. Предчувствовал, что их знакомство внесёт новый клубок скрытности и неискренности? Ведь даже его отношения с Абигайль Адамc порой окрашивали
Полли удалось быстро устроить в школу-пансион, и обе дочери вскоре покинули особняк Ланжак. Для Салли отвели комнату в мезонине, и дворецкий Пети на смеси французского и английского разъяснял ей обязанности горничной по уходу за бельём, скатертями и простынями. В выходные появлялся Джеймс и уводил сестру показывать ей парижские чудеса. Особенный восторг у неё вызвал театр итальянских марионеток в Пале-Рояле и восковые фигуры в салоне Куртиуса. В просторном доме Джефферсон сталкивался с ней нечасто, но облик девушки с лицом утраченной жены поселился в его душе как тёплый, негаснущий огонёк.
А потом случилось то, на что он уже не смел надеяться: Мария решилась, вырвалась из Лондона и приехала в Париж одна!
Целый год её существование воплощалось для него лишь в виде строчек писем, и он успел забыть, как ослепительно красиво её лицо, как нежен звук голоса, как изящны движения рук, шеи, бровей. Его сердце наконец сумело заглушить предостерегающий бубнёж зануды-разума, и он сделал всё, что полагалось провернуть опытному парижскому ловеласу: придумал десятки поводов для того, чтобы исчезать из посольства, запасся наличными деньгами для всяких внезапных трат, снял отдельную квартирку в безлюдном квартале за Булонским лесом. Мария приезжала к нему туда в сумерках, и они кидались в объятия друг друга так безоглядно, будто судьба сделала им подарок — вернула в далёкую неумелую юность.
Вспоминая сейчас, в холодном декабре, те жаркие сентябрьские дни, Джефферсон жалел, что муза поэзии облетела его стороной. То, что происходило между ними в неверном свете единственной свечи, не могло быть воссоздано обычной речью. Опять душа его соприкасалась с чем-то, чему люди ещё не сумели подобрать названия. Невыразимость отступала лишь тогда, когда Мария, блестя обнажёнными плечами, выпрыгивала из кровати, подбегала к клавикордам и наигрывала для него какую-нибудь мелодию из входившего в славу Моцарта или пыталась нащупать — уловить — собственную музыкальную тему, только что промелькнувшую в её распалённом сердце.
В этот приезд она поселилась в получасе езды от Парижа, на вилле своей приятельницы, польской княгини Изабеллы Любомирской. Джефферсон был знаком с княгиней, бывал в её салоне, но теперь предпочитал вызывать Марию на свидание записками, отправленными с посыльным. Они оба вели себя осторожно, старались не показываться на людях вместе, никому не рассказывали о своём романе. Однако само их отсутствие начало вызывать подозрения друзей и знакомых. Джон Трамбалл прислал из Лондона встревоженное письмо: