Джек-Соломинка
Шрифт:
Женщине, может быть, и не поверили бы, потому что мужик, назвавшийся Джеком Строу, уже со вчерашнего дня был приведен в Гильдголл и дожидался смерти. Но после того как еще несколько человек подтвердили слова женщины, кентского вожака схватили, связали и повели рядом с Джоном Горном.
Переговариваясь, они шагали с олдерменом точно добрые друзья и точно жена одного из них минуту назад не предала другого.
Это, по мнению господ, лишний раз свидетельствовало о том, что мужики совершенно лишены понятия о чести и доблести.
Парнишке, назвавшемуся Джеком Строу, каким-то образом удалось
Самым закоренелым из мятежников кентец был назван потому, что его предсмертная исповедь заставила содрогнуться даже наиболее отважных и мужественных людей дворянского звания.
Многие подумали при этом, что, пожалуй, недаром мэру Уолворсу было пожаловано рыцарство.
Если до этого некоторые находили, что рыцарское звание, сто фунтов серебром, земли и почести [100] — слишком высокая награда за кровь простого эссекского мужика, то теперь эти люди прикусили языки.
100
За убийство Уота Тайлера король Ричард пожаловал мэру Уолворсу рыцарское звание, а для того, чтобы тот смог его достойно поддерживать, землю и сто фунтов серебром.
Только после исповеди Джека Строу дворяне поняли, что грозило им и их королевству.
Джон Бол сказал: «Человек не волен ни в своей жизни, ни в своей смерти. Но жить и умереть он должен так, чтобы это пошло на пользу его ближним».
Для Джека Строу не было ничего легче, как по дороге к Гильдголлу кинуться с Лондонского моста в Темзу. Со связанными руками он, как ключ, пошел бы ко дну.
Можно было вступить в драку со стражниками и погибнуть так, как погиб Заячья Губа, упавший с раскроенным черепом на целую груду им же положенных тел.
К самой прекрасной кончине готовился безвестный парнишка из сотни Уэй. Он готов был принять на себя смерть и муки, лишь бы спасти дело, за которое они все боролись.
Джек думал о том, что он поступил бы так же на его месте, но у него не хватило бы сметки придумать все это так ловко самому. Да, у парня хватило и сметки и мужества. Хорошо было бы, чтобы он остался жив!
Все это произошло следующим образом.
В ночь на 17 июня, зарывшись в солому в овине бочара, Джек переждал, пока уляжется шум. Незадолго до рассвета он перелез через забор и выбрался на улицу.
Матильда Пикард, дочь богатого купца, в это утро стояла на крыльце своего дома, следя за тем, как служанки доят коров.
Разглядев Джека через щели забора, она, беззаботно позвякивая ключами, подошла к воротам.
— Подожди, — шепнула она. — Сейчас они понесут молоко в кладовую. Почему ты ушел ночью? Я припрятала для тебя отцовское платье.
Кутаясь в плащ Генри Пикарда, Джек вспомнил другой, синий плащ.
«Подожди еще немного, Джоанна, — подумал он. — Вот увидишь, бог опять сохранит меня для тебя!»
— Ты можешь поцеловать меня на прощанье, — сказала Матильда улыбаясь.
— Мы еще вернемся в Лондон, — ответил Джек. — У меня уже не будет соломы в волосах, и я подъеду
Если бы жена Горна не выдала его, Джек пробрался бы в Кент. Он снова поднял бы мужиков. Он рассказал бы им о вероломстве короля, дворян и купцов. Правда, некоторые из купцов боролись до конца за общее дело и вот безропотно идут на смерть.
Но зато другие, те, что громили Флитт-стрит и убивали фламандцев, сегодня заседают в Гильдголле.
Он сказал об этом Горну.
— Ты неправ, — возразил олдермен. — Они не громили Флитт-стрит и не бросали камнями во фламандцев. Они подбивали на это своих подмастерьев. И сегодня они же их судят в Гильдголле. Если из подмастерьев кто и избегнет смерти, то он уже на всю жизнь будет заперт в темной мастерской. Ни о какой плате ему теперь помышлять и не придется. Пускай благодарит бога за тухлую сельдь и черствый хлеб… И подумать только, что сто тысяч кентцев стояло с одной стороны Лондона и тридцать тысяч эссексцев с другой! Они могли сделать с городом все, что им заблагорассудится! — добавил олдермен с сердцем.
Джек как раз думал об этом. Но он не понимал другого. Наконец он задал Джону Горну вопрос, который долго вертелся у него на языке:
— Скажи мне, что заставило тебя пойти с мужиками?
Олдермен шагал, опустив голову. Обо всем этом очень трудно рассказать.
Два дня он разъезжал по городу с королевским знаменем, судил людей и делал все это так, как ему подсказывала совесть.
Очень трудно рассказать обо всем этом Соломинке.
Вот к сорока двум годам его выбрали в олдермены, и то только потому, что сестра его жены, Мария Боссом, через придворного рыцаря Бёрли вхожа в замок леди Уолсингтон.
Четырнадцать лет назад Эдуард Кембридж ударил Джона Горна по лицу, а олдермену кажется, что у него еще до сих пор горит эта щека.
Когда на второй день после свадьбы Джон Горн повез свою молодую жену покататься в лодке по Темзе, придворные шутники из озорства перевернули их лодку. Алисон после этого больше года пролежала в постели с жестокой простудой, а потом всю жизнь жаловалась на боли в боку.
Да, обо всем этом трудно рассказать. Вот их ведут в Гильдголл. Там семь лет назад был устроен праздник, где присутствовали все цеховые старшины с женами, олдермены и даже сам мэр. И там его Алисон заставили спороть куний мех с плаща, потому что в ту пору у Горна не было ста ливров годового дохода.
Но, конечно, ради этого люди не жертвуют жизнью. Было еще много кое-чего, но рассказать об этом Джон Горн не умел.
Поэтому он промолчал на вопрос кентца.
Но тот не оставлял его в покое:
— Записывают ли показания подсудимых? Много ли народу бывает при этом? Дадут ли нам говорить все, что надо?
— Ты бы еще полюбопытствовал, какой веревкой тебя удавят, — пошутил олдермен хмуро. — Что касается народа, то его набивается в зал суда столько, что некуда бывает упасть яблоку. Нам же с тобой особенно посчастливилось, ибо из-за жаркой погоды мэр распорядился вынести столы и скамьи во двор, где купцы и дворяне будут заседать под большой цветущей липой. А вот людям, которые захотят поглазеть на нас, придется стоять на самом солнцепеке. Нам с тобой — тоже.