Джемо
Шрифт:
У старика глаза забегали, того гляди из глазниц выскочат:
— Где это видано, чтобы калым раньше свадьбы платили? Эта пройдоха меня провести задумала! Мои деньги ей покоя не дают! Да пусть лопнут у меня глаза, коли я хоть ломаный грош от дяди твоего принял!
Так и вернулся я домой с пустыми руками. Иду по горной дороге, голову ломаю, а все в толк взять не могу, кто там воду мутит. Если дядя и впрямь отдал деньги старику, тут гадать нечего: тот деньги зажал, а дядю убил, чтоб еще раз дочь продать. Коли не врет старик, значит, тетка дядю из ревности прихлопнула, а чтоб подозрения с себя снять, на старика наклепала.
Сколько
— Что ты мелешь? Да знаешь ты, что следствие уже закончено? Где у тебя совесть? Что ты на агу напраслину возводишь? Знатный ага обворовал бедного литейщика! Да за такую клевету тебя судить надо!
И пошел и пошел чесать, словно я и есть главный виновник. Потом видит — я молчу, пообмяк малость.
— Ладно, — говорит, — топай отсюда, чтоб я тебя здесь больше не видел. И запомни: ты ничего не говорил. Всю дурь эту из головы выкинь. А на будущее заруби себе на носу: бедноте с богачами лучше не связываться.
Вышел я от жандарма, и тут словно молния мне мозги просветила. Вон оно как выходит! Коли шейх на тебя с жалобой, приходят жандармы, на руки тебе — колодки, и айда! А как ты вздумаешь на шейха пожаловаться, тебя за это в грязь втопчут. Опять ты виноват. Здесь всеми делами у нас шейхи верховодят, а не Кемаль-паша! Где уж мне справиться с такою силой! Нечего и соваться!
Все же в доме я обыскал все щели, где тетка могла деньги запрятать. Хоть и ничего не нашел, старого доверия к тетке как не бывало. Все мне мерещилось, что у молодой вдовы тоже рыльце в пуху. Под конец и самому тошно стало от своих темных мыслей. Оставил ей все дядей нажитое и свою долю завещал. Коли виновна, думаю, пусть сама казнится. Я ей не судья.
Стал в дорогу собираться. Отлил для Сенем в подарок серебряные колокольчики, подвесил их вместе с золотыми монетами к ремешку. Гляжу на убор и радуюсь, представляю себе, как она его к свадьбе на голову наденет.
Подошел к тетке прощаться.
— Поеду, — говорю, — в Диярбекир, со службы бумаги заберу. Если дело какое себе найду — останусь там. После смерти дяди тяжко мне тут жить.
Не стал ей впрямую говорить, что не ворочусь больше. Тетка меня выслушала и говорит:
— Мемо, мертвым — в могиле лежать, живым — жить да поживать. На что тебе сдалась эта чужбина? Там люди чужие и воздух чужой. Забирай поскорей свои бумаги да приезжай сюда. Как я дядю твоего любила, так и тебя люблю. Сам знаешь, жена без мужа и собакам на корм не годится. Если ты обычай наш уважаешь, бери меня в жены, буду тебе верно служить, не раскаешься. А коли не хочешь, теткой тебе останусь.
«Да пропади он пропадом, этот обычай! — думаю. — Что это за обычай такой, когда молодой парень, у которого еще молоко на губах не обсохло, должен жениться чуть ли не на своей матери! И того хлеще случается — старый дед — борода до пояса — берет себе в жены дитя несмышленое».
— Нет, — говорю, — тетушка, я тебя за мать родную почитаю. Грех мне на тебя иначе смотреть. Не горюй, что останешься одна. Пока я живу, ни голод, ни нужда тебя не скрутят. Сам буду голодать, а тебя в беде не брошу. Это мой долг перед дядей покойным.
Поцеловал ей руку — и в путь. Все позади осталось: смерть, тревога, ненависть… Ноги несли меня навстречу надежде, счастью, любви. С каждым шагом Сенем была все ближе, все желанней. Сердце мое оттаяло, забилось в лад
24
Хума — волшебная птица счастья.
Не знал я тогда: не счастье мне судьба готовит, а новые горести.
Прибыл я в город на три дня раньше, чем было условлено. Снял в гостинице лучшую комнату. На базар сходил, накупил для Сенем шелковых кафтанов, сам приоделся. Покуда Сенем не прибыла, пошел командира своего проведать. Я ему в подарок пушистый ковер сиирдский припас. Как увидел меня командир, так ко мне и бросился.
— Эко вырядился, Мемо, прямо загляденье! Ай да молодец!
Усадил меня, денщику чай заказал, велел ему мои бумаги принести. Разговорились. Поведал я ему все: и про жандармов, и про шейха-старика. Он только головой качал.
— Пока они людей с потрохами будут закупать, их ни с какого боку не ущипнешь. Все эти шейхи, аги, сеийды двух слов связать не могут, а образованных людей в два счета вокруг пальца обведут. Прямо диву даешься, как они свои дела провертывают. Ты и знать ничего не знаешь, а они все пронюхают, все разведают, у них сеть по всей округе раскинута. Мимо них птица не пролетит, зверь не пробежит.
Потом будто вспомнил что-то, встрепенулся.
— Да, кстати, ты помнишь того шейха, у которого мы на празднике были?
У меня сердце так и подскочило.
— Помню, командир, — говорю упавшим голосом.
— Так вот, у того шейха одна жена сбежала в Диярбекир. Видно, бедняжке невмоготу стало.
От печального голоса командира у меня кровь застыла в жилах. Не помню, как дослушал его рассказ.
— …Вот ты и поди догадайся, как он дознался, куда она сбежала. Направил своих людей прямехонько туда, где она пряталась, взяли ее и преспокойно обратно повезли. Несчастная женщина по дороге в Тигр бросилась. Тела так и не нашли. А знаешь ли, кто это был? Та самая красавица, что танцевала перед нами на празднике…
Как во сне, поцеловал я руку у командира, ноги сами меня на берег Тигра понесли. Не знаю, сколько часов я у реки сидел, Сенем оплакивал, проклятья реке посылал:
Чтоб твои воды течь перестали, река-завистница! Чтоб твои воды от горя устали, река-ненавистница!Как помешанный я стал. Жизни себя лишить собрался, вслед за Сенем в Тигр броситься. И вдруг меня словно молнией пронизало: тела ее не видал никто! Зашевелилась во мне надежда, уцепился я за нее, стал догадки строить. Шейх, мол, нарочно все брешет, чтобы того, с кем она бежать хотела, от поисков отвадить. И засела гвоздем у меня в голове эта мысль, поверил я в нее. А как поверил, враз плакать-причитать перестал, умылся в реке, в гостиницу вернулся.