Дженни. Ближе к дому
Шрифт:
Что ж, теперь всем в городе это известно. И это и послужило причиной всей беды. Нельзя осуждать миссис Бауэрс за то, что она рассердилась и взволновалась при таких обстоятельствах. Ее первым побуждением было отомстить, сделать так, чтобы тебя арестовали и ты понесла наказание. В результате погиб молодой негр… тот самый, за которого ты собиралась выйти замуж. Об этом следует сожалеть, это непростительно и не должно было случиться. Но все же случилось, и человека уже нельзя вернуть к жизни. Некоторым людям свойственна дикость и зверская жестокость. Быть может, она является врожденной, быть может, приобретенной, а быть может, представляет сочетание того и другого. Во всяком
Так вот тебе мой совет, Джозина. Уезжай отсюда, уезжай из города и не возвращайся. Тебе уже не найти работы у белых в Пальмире. Слишком много было разговоров и сплетен, а будет и еще больше. Забери с собой и дочку. Отошли бабушку в деревню, к твоей матери. А тебе я советую поехать в Джексонвилл, Атланту или Новый Орлеан. Только уезжай куда-нибудь, подыщи себе работу получше, заведи новую семью ради своей дочери и начни новую жизнь. Ты молода, у тебя привлекательная внешность, у тебя есть способности и умение работать. Ты не получишь рекомендации от миссис Бауэрс, но я тебе дам другую, очень хорошую.
Далтон тревожно следил за ней, поставив локти на колени и стискивая пальцы то одной, то другой руки. («Единственное, что может смутить политика в последнюю минуту перед выборами, это разговоры насчет скандала в его личной жизни. Ловкий политик постарается замять скандал любой ценой, а неловкий наверняка провалится в день выборов».)
Джозина молчала, усиленно обдумывая то, о чем он говорил.
— Я не только дам тебе хорошую рекомендацию, Джозина, я сделаю больше, — ободряюще сказал он. — Я хочу помочь тебе и дам тебе столько денег, что это снимет бремя забот с твоей души. Это будет подарок, а не долг, который нужно потом выплачивать. Понимаешь? И все это будет твое, если ты уедешь из города. Понимаешь, Джозина?
Не дожидаясь ее ответа, Далтон достал из кармана деньги, дважды пересчитал их, сложил пачку и сунул ей в руку. Джозина глядела на деньги, медленно покачивая головой.
— В чем дело, Джозина?
— Не знаю…
— Чего ты не знаешь?
— Я никогда раньше не уезжала так далеко из дома.
— Это не беда, Джозина.
— Но я всегда жила в Пальмире. В тех местах я никого не знаю. Я бы не знала, что мне там делать. Если бы кто-нибудь со мной поехал… С Эллен и со мной…
— Это не беда, Джозина, — настойчиво повторил он. — Поверь мне на слово. Ничего с тобой не случится. Джексонвилл и Атланта большие города, в том или в другом ты скоро обзаведешься знакомыми, и друзей у тебя будет больше, чем когда бы то ни было. Будешь ходить в гости и на танцы. Встретишь человека, за которого захочешь выйти замуж. Как только ты попадешь туда, сама будешь рада, что уехала. Это я могу тебе обещать. Ну, что ты теперь скажешь?
— А если я не найду работы…
— На этот счет не беспокойся. Напиши мне только, и я тебе пришлю еще денег. Но не возвращайся сюда. И я хочу, чтобы ты уехала немедленно, не откладывая этого. Ну, ступай домой, собери кое-что из вещей, чтобы захватить с собой, а потом садись в автобус. Только не задерживайся дольше, чем до завтрашнего утра.
— Мне все равно где ни жить, — сказала Джозина и заплакала. — Мне больше не из-за чего здесь оставаться. Харви больше нет — он умер. Мне все равно. Любое место годится для меня.
Далтону захотелось обнять ее и утешить, но вместо этого он только положил руку ей на плечо и крепко сжал его. Немного погодя она утерла слезы
Она вышла из кабинета, и Далтон, проводив ее до вестибюля, стоял и смотрел, как она спускается по лестнице и выходит на улицу. Она так и не оглянулась ни разу.
— Прощай, Джозина, — дрогнувшим голосом сказал он ей вслед, когда она скрылась из виду. — Храни тебя бог, Джозина.
17
Уже протянулись длинные вечерние тени, и скоро должна была спуститься тьма, когда Туземец Ханникат, в серой кепке и синей куртке, вышел из Большой Щели и направился к центру города.
Уже чувствовалась осенняя прохлада, когда ветер с севера покачивал ветви дубов и сикомор и шуршал побуревшими листьями на тротуаре. Дым от вечерних очагов клубами поднимался из труб и, расходясь по улицам и переулкам, оставлял в воздухе едкий запах.
Деловой день подходил к концу, и в лавках и конторских зданиях деловой части города уже гасили свет. Некоторые секретари и конторские служащие возвращались домой пешком с городской площади, другие ехали в авто, скрежетавших на поворотах и яркими фарами освещавших дорогу к дому. Впервые в жизни почувствовав свое одиночество, Туземец Ханникат позавидовал людям, которых дома ждут жены.
Большинство фермеров, которые приезжали в город провести день и сделать закупки, давно уехали, чтобы пораньше добраться домой в деревню и успеть до темноты подоить коров и задать им корм. Каменная лестница перед зданием суда опустела: все мужчины, которые днем лодырничали и болтали, греясь на солнце, к ночи ушли домой. Пять-шесть школьников катили в сумерках на велосипедах за бутылкой молока или ковригой хлеба, пока лавки еще не закрылись.
Туземец с раннего утра сидел сгорбившись за верстаком, стараясь разделаться с починкой приемников, и он очень устал и сильно сутулился после целого дня работы. Он проголодался, и ему ужасно хотелось поесть чего-нибудь, но только не чилийских бобов с макаронами. Дома у него было много жестянок с бобами и макаронами, которые всегда были под рукой в дождливые вечера или в те дни, когда он не выходил из дому, но как ни был он голоден, ничего такого ему сейчас не хотелось.
Устало шагая по улице в густой тени дубов и сикомор, Туземец не мог не думать о Мэйбл Бауэрс и соображал, что у нее будет к ужину нынче вечером. Чем больше он думал о Мэйбл, живущей в большом кирпичном доме на Черри-стрит, тем голоднее он себя чувствовал. Он был уверен, что она готовит его любимые блюда, и начал думать о куриных котлетах с подливкой, о ветчине с горошком и печеном ямсе с колбасным салом, о маисовых лепешках и пирогах с бататами, но не знал, придется ли ему еще хоть раз попробовать всего этого.
Он еще не добрался до дверей пивной и увеселительного заведения Эда Говарда, как уже чувствовал себя непоправимо несчастным, тосковал и сокрушался о самом себе и своей горькой доле. Он не мог понять, куда девалось то счастье, которым он так хвастался в прошлом. («Кому охота тратить зря время и жалеть пожилого холостяка только потому, что он питается консервами? Пускай сам себя жалеет. Сам же и виноват. Много найдется женщин, которые были бы рады выйти замуж и стряпать для мужчины. Беда в том, что почти все холостяки становятся такими эгоистами и до такой степени укореняются в своих привычках, что даже сами с собой не могут ужиться».)