Джентльмены против игроков

Панченко Григорий Константинович

Шаткий каркас из смолистой сосны сгорел довольно быстро, принимая во внимание, что крышу завалило снегом, который весь день таял, стекая вниз, а с наступлением ночи замерз. Один конец барака обвалился мешаниной обугленных обломков. Огонь неуклонно проедал себе дорогу, мурлыкал, трещал и плевался, когда его красные зубы вгрызались в промокшие доски. Небо сияло отблесками алых всполохов. Очертания чашеобразной площадки отчетливо виднелись в зареве этой огромной деревянной жаровни, а покрывавший землю снег был пронизан огненными прожилками, словно пролитой кровью.

Там же, напротив ближайшей насыпи, плотной черной массой сбились иноземцы. Испуганные, но не так сильно, чтобы не сопротивляться.

С противоположной стороны через заснеженную пустошь, где проулок перетекал с пологого холма в низину, двигалась толпа мужчин и почти взрослых юношей числом около четырехсот человек. Они шли, чтобы схватить человека, заколовшего Бивера Янси, и вздернуть его на месте. А возможно, и нескольких его друзей, в назидание остальным макаронникам. Толпа все приближалась и приближалась, пока между ней и ее вероятными жертвами осталось не более семидесяти пяти ярдов. Громкий рык вырвался из глоток наступавших. Неистовое, рвущееся на волю зло звучало в этом реве.

Какой-то пьяница пронзительно проорал грязное ругательство и нетрезво расхохотался. Люди у насыпи хранили молчание. И в этом молчании была мрачная и отчаянная решимость. Их единственное убежище сожгли прямо у них над головами, они были осаждены и окружены врагами, им некуда было бежать за спасением, даже если бы они захотели бежать. А раз так, они собирались драться. И были готовы обороняться тем оружием, какое имели.

Мужчина, который, казалось, был для остальных неким лидером, выступил на шаг вперед. В руке он сжимал допотопный капсюльный револьвер. Он вскинул руку и сквозь прицел следил за точкой между ним и надвигающейся толпой. Очевидно, он собирался выстрелить, когда первый из неприятелей пересечет воображаемую линию. Он щурился, старательно прицеливаясь, палец свободно скользил по спусковому механизму, но итальянец пока не стрелял.

И тут на вершине холма, почти над самой его головой, громко протрубил горн. Вступили флейта и барабан, играя нечто зажигательное и бойкое, и вниз на равнину пара за парой промаршировала небольшая колонна стариков, следовавших за флагом, который слегка развевался и шелестел на ветру. Их вел невысокий грузный командир, державший за руку бойко семенящего маленького ребенка. Тони Вульф Тон стал слишком тяжелым, и судья не смог нести его всю дорогу.

Участники марша, по щиколотку проваливаясь в наст, пересекли узкую полосу между толпой и иноземцами. Прозвучала команда, и музыка оборвалась. Старики растянулись в одну шеренгу, на расстоянии пяти футов друг от друга, и между двумя враждующими лагерями словно выросла живая изгородь. Так они и стояли, опустив руки по швам, одни лицом на запад – к сбившимся в кучу итальянцам, другие лицом на восток – к вероятным линчевателям, пораженным до глубины души. Старики просто стояли, и стоять собирались насмерть.

Судья Прист, все еще крепко сжимавший в руке маленькую ладошку в варежке, заговорил, обращаясь к толпе. Знакомый каждому силуэт темнел на фоне горящих позади и впереди него бараков. Знакомый каждому голос сделался таким высоким, что его слышали все мужчины и юноши.

– Любезные сограждане, – произнес судья, – перед вами небольшая часть кавалерии Форреста. Однажды мы уже были солдатами, теперь вновь стали ими. Но ни у одного из нас нет оружия. Наши руки пусты. Если вы пойдете вперед, мы не сможем остановить вас силой, но и с места не сдвинемся. А если вы выстрелите, то попадете в кого-то из нас. Поэтому, в качестве личной услуги мне и этим джентльменам, просто постойте на месте и не стреляйте, пока не увидите, что мы собираемся сделать. Вас ведь такое устроит? Впереди целая ночь, торопиться вам некуда, парни.

Он не стал ждать ни от кого ответа. Судья знал по имени добрую половину этих людей, а в лицо – другую половину.

И все они знали его. Как знали сына Тони Паласси, и отца Минора, и хромого кузнеца, и маленького еврейского торговца, который стоял, широко расставив ноги, и богатого банкира, и бедного плотника, и главу оптовой торговой компании, и всех прочих стариков, неровной линией тянувшихся от судьи, похожих на столбы недостроенного забора. Выстрелы еще не прозвучали, и, как будто совершенно уверенный, что люди будут ждать, пока он не покончит с делом, и полностью полагаясь на это их невысказанное обещание, судья Прист встал к ним вполоборота и склонился к маленькому Тони.

– Приятель, – сказал он, – ты ведь не боишься, правда? Тони посмотрел на своего друга и решительно замотал головой. Нет, он не боялся. Тони все это казалось забавным.

– Ты мой маленький рыжий дружище! – Судья Прист подхватил Тони под руки, поднял малыша на плечи и развернулся так, чтобы оказаться лицом к лицу с тихими фигурами, застывшими в тени насыпи. – Видишь вон тех мужчин, малыш? – напутствовал он. – Ну, а теперь заговори с ними так громко, как только сумеешь, и перескажи то, что я говорил тебе всю дорогу с тех пор, как мы оставили твою мамочку. Скажи им, что я большой судья из большого суда. Скажи, что среди них есть человек, который должен выйти и отправиться со мной. Они знают, кого я имею в виду. Скажи им, что этот человек не пострадает, если выйдет прямо сейчас. Скажи, что ни один из них не пострадает, если они будут делать так, как я говорю. Скажи, что отец Минор здесь, он отведет их в теплое и безопасное место, где они смогут переночевать. Сумеешь запомнить все это, сынок? Тогда скажи им это по-итальянски, быстро и громко.

И Тони Вульф Тон сказал. Не обращая внимания на сотни глаз, следивших за ним, даже позабыв на минуту о пожаре, Тони широко раскрыл маленький рот и пронзительным голосом передал сообщение на родном языке его отца, сдобренном мягким акцентом страны его матери и приправленном тут и там одним-двумя солеными американскими словечками. Его слушали. И понимали. Этот ребенок, этот бамбино, говорящий на смеси языков, которую мужчины, тем не менее, могли разобрать, несомненно, не лгал им! И священник, стоящий на снегу рядом с малышом, не предаст их. Они это прекрасно поняли. И, возможно, флаг, барабан, флейта, горн, бледное подобие военного строя, который поддерживали добровольные спасители, оказавшиеся так кстати и обещавшие помощь, безопасность и кров на ночь, стали для них тем самым символом власти, о котором догадался судья Прист в минуту озарения в Камлейтер-Холле.

Вожак сицилийцев, сжимавший пистолет, выступил на шаг или два вперед и что-то крикнул, а когда Тони Вулф ответил со своего насеста на плечах старого судьи, мужчина, словно удовлетворившись, развернулся и, жестикулируя, деловито заговорил с несколькими обступившими его товарищами.

– Что он сказал, малыш? – спросил судья, вытягивая шею, чтобы взглянуть вверх.

– Он сказал, господин судья, что им нужно это обсудить, – ответил Тони, вытягивая шею, чтобы посмотреть вниз.

– И что же ты ответил ему?

– Я ответил: «Давай, малец!»

Скрытый пухлым телом Тони, оседлавшего его шею, старый судья усмехнулся про себя. Волна смеха пробежала по рядам замершей толпы, голос Тони разносился далеко, и его манеру речи, видимо, встретили с одобрением. Психологию толпы, по словам одних ученых, понять трудно, а по мнению других – довольно легко.

Из глубины ватаги сицилийцев выдвинулся мужчина, но не тот, высокий, с пистолетом, а маленький и коренастый, который шел прихрамывая. В одиночестве он пересек хрустящий снег и подошел к тому месту, где, ожидая и наблюдая, стояли ветераны. Толпа, все еще сосредоточенно тихая, тоже ждала и наблюдала.