Джентльмены
Шрифт:
Когда порядок был восстановлен, нам полегчало: газеты стали приходить в положенное время, народ заспешил на работу, и мы выбрались из коек.
Однако газеты сообщали такие новости, что нам хотелось вернуться в праздничное неведение. Новости были совершенно безрадостными. На Сконе обрушился разрушительный снегопад, снег завалил дома, автомобили, народ эвакуировали с помощью специальных подразделений экстренных сил армии. Далее следовала невероятная каша из неудач и трагедий. Глава концерна «Вольво» попал в переплет в результате краха норвежского
Национальный и интернациональный кризис и депрессия неизбежно коррелировали с нашей повседневностью, несмотря на все наши старания изолироваться от мира, чтобы остаться на плаву. Рождественских запасов хватило всего на несколько недель, теперь буфет, кладовая и кошельки пустовали, и мы не представляли, как поправить свое положение.
Промозглым вечером мы сидели дома без единого эре на пропитание. Выплата денег из наследства Генри задерживалась из-за проклятых праздников, а я тщетно ждал гонораров за статьи. Обезумев от голода, мы расколотили все копилки, выскребли остатки со всех банковских счетов, и в конце концов у нас не осталось ни одного знакомого, который не встречал бы нас гримасой более или менее оскорбленного должника.
Но ни Генри, ни я — рассчитывать на Лео в экономическом отношении не приходилось, — не желали бросать своих высокохудожественных занятий, поглотивших нас целиком и полностью, ради более прибыльной деятельности. Ритм наладился, я ровным потоком выдавал страницы романа, из комнаты с роялем раздавались все более продолжительные и связные музыкальные ходы, «Пещера Грегера» с легкостью поддавалась раскопкам — наша жизнь редко казалась более устойчивой и убедительной, чем в тот период, официально отмеченный лишь холодом, бедностью, кризисами и войнами.
Единственное, что портило нам настроение, это отсутствие еды. Огромные запасы обеденных купонов Генри полностью истощились, и мы косо поглядывали на Лео, ибо с тех пор, как он вернулся домой, расход купонов увеличился в несколько раз. Генри подозревал, что Лео продавал купоны за деньги, других версий относительно его доходов у нас не было. Лео не умел обращаться с деньгами: когда-то ему удалось одним махом срубить двадцать пять тысяч, но все это было бесследно пропито, промотано, развеяно по ветру.
Как бы то ни было, тем холодным вечером мы стояли на кухне и пытались, по крайней мере, поддержать тепло в продуваемой сквозняками квартире. Вздыхая, Генри потирал свой изголодавшийся живот и в пятый раз за две минуты осматривал буфет и холодильник.
— Ни сухаря, ни кусочка хлеба. Тысяча девятьсот семьдесят девятый год. Не верю глазам. Таким пустым холодильник не был даже при покупке.
— Придется наведаться
— Все образуется, вот увидишь, — ответил Генри. — Вот бы позвонил хоть кто-нибудь и позвал на обед. Неужели во всем городе и вправду никого не найдется? По всей стране сплошные катастрофы. Вот, к примеру, Италия. Там всегда катастрофы, но, по крайней мере, тепло. Ах, уна идея! Бене, бене! Сакраментскаде идиото. Фрикаделли!
Генри просиял, словно гастрономическое солнце: его осенило, и он нырнул в буфет, многообещающе напевая: «Niente рапе / niente pasta / ma siamo tutti fratelli / per un po’di formaggio…»
— Красота, — сказал я.
— Итальянский шлягер, — отозвался Генри. — Хлеба нет, спагетти нет, но мы все же братья, ибо есть сыр. Довольно красивая песня. Люко Феррари, шестьдесят четвертый год.
— И что это значит — для нас?
— Спокойно, амиго, будет кое-что южноитальянское. Они такие бедные, что нам и не снилось, и не приснится. «Po’di patata / pochino di formaggio / nella casa di Bacaccio…» — продолжил он визгливым голосом, словно пекарь в пиццерии, и быстро состряпал ужин, который, по большей части, состоял из лука и тимьяна, но все же насытил нас обоих. Все вышло как нельзя лучше.
После трапезы мы разошлись по своим комнатам. Я уселся в библиотеке и принялся листать «Знаменитые бытописания. Интимная жизнь столетий в рассказах и картинах». Шесть красиво переплетенных книг представляли собой одну из главных ценностей библиотеки деда Моргоншерны, и Генри утверждал, что прочитал все от корки до корки. У меня не было ни малейшего повода сомневаться в этом. «Исповедь англичанина, употребляющего опиум» Де Квинси и «Монахиня» Дидро несли на себе следы любознательности Генри. Он также уверял, что перечитал вдоль и поперек «Галантных дам» Брантома, так как любил книги, в которых мог узнать себя.
Поздним вечером галантный Морган заглянул в библиотеку, сияя, как солнце.
— Иду на Фриггагатан, к Мод, — сообщил он. — Не знаю, когда вернусь. Завтра, а может, послезавтра. Справляйся тут один, без меня.
— Справлюсь, — заверил я друга, все еще витая в эротических грезах восемнадцатого века.
— Позаботься о Лео, если он изволит явиться! Cheerio, old chap!
— Бомби Байер, Биглз!
— I will, — пообещал Генри и скрылся.
Генри ухитрялся скрываться всякий раз, когда надо было рассчитываться с посыльным из прачечной «Эгонс». Тот стоял у порога с двумя большими деревянными ящиками белья и дюжиной белых и полосатых рубашек Генри. Убеждая меня в преимуществах прачечной, он вспорол пальцем прозрачную бумагу, в которую была завернута благоухающая, искусно выглаженная рубашка, — это давало ощущение чистой, незамутненной роскоши, а посему расчет с посыльным отчасти был и моей обязанностью тоже. Генри удалось кое в чем меня убедить, поэтому мое грязное белье тоже шло в оборот.