Джевдет-бей и сыновья

Памук Орхан

Время близилось к пяти. С самого утра Мухиттин сидел за столом в своей комнате, из окна которой открывался вид на Бешикташ (дом стоял на гребне холма). По воскресеньям он работал над стихами. В другие дай по вечерам он тоже иногда писал стихи, но из-за усталости мало что выходило. Да и сейчас не вышло. Несколько часов подряд он писал и зачеркивал написанное, безуспешно пытаясь привести старое незаконченное стихотворение в приемлемый вид.

Встав из-за стола, Мухиттин подошел к окну. В Бешикташ пришла свежая, юная весна. По переулку выходящему на улицу Серенджебей, возвращалась с прогулки семейная пара с детьми. В небе над крышами и трубами стремительно носились ласточки, еще выше чертил круги ястреб. По морю, казавшемуся с такого расстояния спокойным и неподвижным, плыли две маленькие баржи. «Опять не получилось как следует поработать!» Обычно, когда не писалось, Мухиттин спускался в Бешикташ и заходил в какое-нибудь питейное заведение, но сегодня нужно было идти на помолвку,

и от этого на душе заранее было тяжело. «Вот так прошел еще один день. Я говорил, что, если не стану хорошим поэтом, в тридцать лет покончу с собой». Сейчас это решение казалось просто в запальчивости произнесенной шуткой, милой глупостью, которую можно простить тому экзальтированному юноше, которым он когда-то был. И все-таки Мухиттин не удержался от того, чтобы подсчитать. «В тридцать лет… То есть в 1940-м. Сейчас весна 37-го, у меня три года в запасе. Этот мой сборник, который никак не напечатают, не так уж важен. За три года нужно многое сделать…»

Осталось три года. Семь лет из десяти прошли, а он так и не почувствовал их вкуса. Тогда невозможно было даже представить, что время пролетит так быстро. Что там семь лет — в те дни он думал, что два года, остававшиеся до окончания инженерного училища, никогда не кончатся. Он чувствовал превосходство над товарищами по училищу. Те на переменах играли в коридорах в футбол, иногда превращали в подобие футбольного поля чертежные столы и гоняли по ним шарики из смятой бумаги, а после занятий шатались по кинотеатрам Бейоглу. Он говорил им, что он, Мухиттин, — новый Достоевский, и наслаждался производимым эффектом. Рефик и Омер казались ему родственными душами: в них тоже все время горел огонь едкой насмешки, питаемый унижением и ненавистью. Они верили в разум и терпимость — так, по крайней мере, Мухиттину тогда казалось. Однажды, когда они втроем сидели в одном из мейхане Бейоглу и изрядно уже набрались, он поделился с ними планом самоубийства. Реакция была именно такой, какую он ждал: на него посмотрели с уважением — ни малейшего следа замешательства или удивления. В то время казалось, что это очень просто — отсечь от жизни все, что могло бы быть после тридцатого дня рождения. Собственно, никто из них и не думал, что будет жить после тридцати.

«Тридцать лет! Через три года!..» По улице шел старик в шляпе. На вид ему было за шестьдесят. Под мышкой он держал стопку газет. Должно быть, возвращался с рынка — сидел там в каком-нибудь кафе, читал газету под стук костей, которые бросали игроки в нарды, потом, поменявшись газетами со своими приятелями-пенсионерами, внимательно прочел все новости. Отец Мухиттина, уволившись с военной службы, проводил время именно так. Еще, конечно, ходил в мечеть. Мухиттин некоторое время размышлял, не идет ли этот старик как раз в мечеть, потом попытался вспомнить, не встречал ли он его когда-нибудь на рынке, Затем оторвался от окна и вернулся за стол. Он знал, что сегодня уже ничего не напишет, и все-таки сидеть за столом было лучше, чем глазеть в окно.

По столу были раскиданы перечерканные листки бумаги с незаконченными стихами, газеты, журналы, сигареты и ручки. Из забитой до отказа пепельницы скверно пахло. «Вот и все… — думал Мухиттин. — Противный запах пепла и кучка скомканных листков. Зачем я себя обманываю? Это все, что после меня останется в мире, который я так презираю… Конечно, есть еще работа, которая нужна мне для денег…» Он взял со стола одну из газет. Старик, возвращавшийся с рынка, наверняка прочитал ее от начала до конца. «Визит премьер-министра во Францию… Успешное завершение переговоров по вопросу о будущем Хатая… Французский парламент выносит вотум доверия кабинету Блюма… В кинотеатре „Сарай“ идут одновременно два турецких фильма… Высокие цены на мыло объясняются дефицитом оливкового масла… Советы доктора Логмана… Испанский город Герника лежит в руинах после бомбардировки авиацией франкистов… Новое охлаждающее устройство „Холодильник“ от фирмы „Братья Бурла“… Курсы валют: фунт стерлингов — 620 лир, доллар — 123 лиры; золото — 1059 лир… Советы доктора Логмана… „Нервин“ — лекарство от болезней нервов, нервного истощения и бессонницы…»

«Вот и я делаю то же самое — читаю газету», — подумал Мухиттин. Отец, выйдя в отставку, скупал все газеты и прочитывал их от первой страницы до последней, чтобы было потом о чем поговорить. Мухиттин чувствовал, как его охватывает равнодушная скука. «Хорошо, но что нужно делать? Как нужно жить?» Однако это были просто слова. Они должны были бы вызвать в нем отчаяние или, напротив, желание скорее найти ответ; но Мухиттин ничего такого не почувствовал. В конце концов, он был поэтом: знал, что слова имеют ценность сами по себе, но не всегда мог осознать, что за ними стоит в реальности.

Ему снова захотелось встать из-за стола, но, взглянув на фотографию отца, стоящую на полке книжного шкафа, он передумал. Эту фотографию в серебряной рамке лет шесть назад поставила сюда мама, он к ней не прикасался. Мюлазым [69] Хайдар-бей был сфотографирован в фотоателье в Бейоглу при полном параде, с саблей на боку. Вскоре после того,

как была сделана эта фотография, отец стал жаловаться на усталость, говорил всем, что хочет уйти на покой, в конце концов вышел в отставку и в войне за независимость не участвовал. Во время мировой войны он сражался в Палестине и приобрел известность как меткий стрелок. Три года назад, когда был принят закон о фамилиях, Мухиттин вспомнил о меткости отца и подумал, что фамилия Нишанджи [70] для поэта будет в самый раз. Задумчивый вид, который принял Хайдар-бей, позируя фотографу Мухиттин находил смешным. Выражение лица у Хайдар-бея было такое, какое должно быть у сильного, уверенного в себе мужчины, на губах играла едва заметная улыбка. Но огромные усы с устремленными в потолок кончиками, сабля, задранная выше, чем нужно, потому что ее обладатель был маленького роста, лежащая на столе рука с короткими толстыми пальцами, похожая на забавную безделушку, делали облик Хайдар-бея каким-то жалким. Каждый раз, когда взгляд Мухиттина останавливался на этой фотографии, он начинал думать, что же нужно делать, чтобы не стать похожим на отца, и порой его охватывал ужас. Этот человек, заключенный теперь в серебряную рамку, прожил жизнь впустую. Заурядный офицер, вечно опасавшийся, как бы чего не случилось, так и не выбившийся из стада посредственностей… Но чтобы это понять и избавиться от детского восхищения, понадобилось дожить до восемнадцати лет. Хайдар-бея к тому времени не было в живых уже четыре года.

69

Воинское звание в Османской армии, примерно соответствует званию лейтенанта.

70

Нишанджи ( тур.) — стрелок, снайпер.

«Что нужно делать?» — снова спросил себя Мухиттин, и снова этот вопрос не вызвал в нем никакого душевного волнения, только привычное уже невнятное огорчение. Некоторое время он еще посидел, глядя на фотографию, думая о жизни и о будущем и чувствуя, как тихонько растет в нем беспокойство; потом посмотрел на часы. Пора было собираться на помолвку Омера. По пути он решил зайти в парикмахерскую на рынке в Бешикташе и побриться.

Переодевшись, Мухиттин прошел на кухню. Мама, высунувшись из окна, болтала с новой соседкой, только въехавшей в дом напротив.

— Цветы ваши хорошо прижились, ханым-эфенди, — говорила соседка, имея в виду цветы, росшие в горшочках на подоконнике.

— Прижились-то прижились, но не зацвели! — отвечала мама. Потом она заметила, что в кухню вошел Мухиттин, и оторвалась от окна. Внимательно осмотрела сына и, судя по выражению лица, осталась довольна его внешним видом.

— Уже уходишь, значит. Ну ладно, счастливо тебе повеселиться! — Голос у нее тоже был довольный. Ей явно нравилось думать, что сын идет туда, где ему будет весело и хорошо, а вокруг будут счастливые люди. Она очень любила представлять себе чужое счастье.

Зайдя на рынок, Мухиттин почувствовал себя спокойным и беззаботным. Кивая знакомым, думал: «Интересно, будут ли там подавать спиртное? А какое, интересно, будет выражение лица у Омера, когда ему наденут кольцо на палец? Надо за этим проследить. Непременно сяду так, чтобы хорошо видеть лицо нашего завоевателя!» Он шел, здоровался со знакомыми, думал, что со вкусом одет, и читал в уважительных взглядах встречных: «Вот идет молодой, умный, со вкусом одетый инженер!» Навстречу попалось несколько стариков, которые были знакомы с покойным Хайдар-беем и любили Мухиттина просто потому что помнили его маленьким мальчиком. Встретились и те курсанты военного училища, восхищавшиеся его интеллектом. А вот и старинный знакомец — пожилой парикмахер.

Парикмахер, изо дня в день выслушивающий рассказы своих клиентов, был прекрасно осведомлен обо всех подробностях жизни молодого инженера. Увидев Мухиттина, он ласково улыбнулся:

— Бриться будем?

Вытаскивая из своего сундука чистый фартук, парикмахер поинтересовался, как здоровье матушки.

Мухиттин вспоминал, как ходил сюда в детстве. Чтобы голова маленького клиента оказалась на уровне зеркала, парикмахер клал на подлокотники кресла доску, а чтобы он своими ботинками не запачкал сиденье, стелил на него газету. В первые несколько раз Мухиттин боялся и плакал, а парикмахер говорил ему: «Тише, тише! Сыну военного плакать не пристало!» Потом мама уже оставляла Мухиттина у парикмахера одного, а сама, путаясь в просторном чаршафе, [71] убегала за покупками. Еще он помнил, как однажды пришел сюда с отцом. Было видно, что парикмахер уважает мюлазыма Хайдар-бея. Уважал он и инженера Мухиттин-бея. Почтительно намыливая ему лицо, расспрашивал о работе и, кажется, совсем забыл, что знал этого господина маленьким мальчиком, плакавшим в парикмахерской.

71

Чаршаф — верхняя одежда мусульманки в Османской империи.