Джимми Хиггинс

Синклер Эптон Билл

еще раз:

— Вы, наверно, хотите повидать кого-нибудь из комиссии?

— Нет,— последовал ответ,— я хочу посидеть здесь и поговорить с вами, товарищ... товарищ?..

— Хиггинс.

— Товарищ Хиггинс — если, конечно, у вас есть время.

— Да что вы! — заволновался Джимми.— Да у меня сколько угодно времени. Только ведь комиссия...

— Оставьте вы эту комиссию в покое, товарищ Хиггинс. Знаете, сколько комиссий я перевидал за эту поездку?

Джимми, разумеется, не знал, а спросить не хватало смелости.

— Никогда, верно, не задумывались, каково это быть кандидатом? Ездишь вот так с места на место, и кажется, будто каждый раз произносишь

одну и ту же речь, и спишь в одном и том же отеле, и встречаешься с одной и той же комиссией. А ведь для каждой аудитории твоя речь новая, и сказать ее надо так, словно произносишь ее впервые. И потом ведь комиссия состоит из самых преданных товарищей. Они, можно сказать, не жалеют ничего ради нашего дела. Им не скажешь, что они, мол, решительно ничем не отличаются от любой другой комиссии, или что ты устал, как собака, или что у тебя, скажем, голова болит...

Джимми сидел, глядя во все глаза и храня благоговейное молчание. Не будучи человеком начитанным, он никогда не слыхал, как «тяжек венец избранника». Впервые довелось ему заглянуть вглубь величия.

Кандидат продолжал:

— К тому же эти вести из Европы. Мне нужно еще прийти в себя... собраться с силами...

Голос у него стал глухим, и Джимми казалось, что все горести на свете заключены в усталом взгляде его серых глаз.

— Я, пожалуй, пойду,— сказал Джимми.

— Нет, нет! — запротестовал кандидат, встряхнувшись и придя в себя. Он заметил, что Джимми забыл про свой завтрак.— Несите-ка сюда ваше кофе и все остальное,— сказал он; и Джимми принес свою чашку и проглотил остатки «грузила» на глазах у кандидата.

— Мне нельзя говорить,— сказал тот.— Слышите, совсем охрип. Лучше вы говорите. Расскажите о вашей организации. Как тут у вас идут дела? Это была та единственная тема, на которую Джимми мог говорить, это было то, что владело его душой и мыслями. И, набравшись мужества, он начал рассказывать.

Лисвилл — типичный промышленный городок, с бутылочным и пивоваренным заводами, фабрикой ковров и крупным машиностроительным заводом «Эмпайр», которому Джимми отдает еженедельно шестьдесят три часа своей жизни. Конечно, рабочие еще не пробудились по-настоящему, но жаловаться не приходится—движение растет. В местном отделении партии уже ни мало ни много, а сто двадцать членов, хотя по-настоящему рассчитывать можно человек на тридцать.

— Всюду так,— заметил кандидат,— всегда лишь небольшая кучка самоотверженных людей двигает все дело.

Затем Джимми рассказал о предстоящем митинге. Немало было у них хлопот и затруднений. Полиция неожиданно решила ввести в силу закон, запрещающий разносить по домам объявления, хотя универсальному магазину Айзэка она позволяла извещать таким образом своих клиентов. Полицейская мера была восторженно встречена местными газетами — «Геральд» и «Ивнинг курир». Оно и понятно: ведь если нельзя разносить объявления, их придется печатать в газете. Кандидат улыбнулся— он-то знал, что такое американская полиция и что такое американская пресса.

Уже два дня на заводе нет работы. Это время не пропало даром — Джимми ходил по магазинам, уговаривая хозяев поместить у себя в витринах объявление о митинге. Был он и у старого шотландца в конторе по продаже недвижимости,— вот там, напротив. «Убирайся!» — сказал тот.

— И я решил, что и в самом деле мне лучше убраться подобру-поздорову,— рассказывал Джимми.

А потом, расхрабрившись, Джимми пошел в Лисвиллское отделение Первого национального банка. Какой-то джентльмен прохаживался по залу. Джимми подошел к нему и протянул один из

плакатов с портретом кандидата. «Вы не поместите вот этот плакат у себя в окне?» Тот взглянул — сначала сердито, но потом улыбнулся. Видно, человек ничего себе, хороший. «Сомневаюсь, чтобы мои клиенты стали поддерживать вашу затею»,— сказал он.

Но тут Джимми взял его в оборот: пусть он купит несколько билетов, он узнает много полезного о социализме, и тот — представляете? — возьми да и выложи целый доллар!

— Потом оказалось, что это был Эштон Чалмерс, сам председатель правления банка!—заключил Джимми.— Знай я это тогда, я бы, верно, струсил.

О самом себе Джимми и в голову не пришло рассказывать — он просто старался чем-нибудь занять усталого кандидата, отвлечь его от тягостных размышлений о войне, нависшей над миром. А кандидат, слушая Джимми, чувствовал, как на глаза его навертываются слезы. Он смотрел на сидевшего перед ним худого, сутулого, низкорослого человека: одно плечо у него ниже другого, редкие рыжеватые усы мокры от кофе, зубы почернели, искрошились, а грязь и машинное масло так глубоко въелись в узловатые пальцы, что бесполезно пытаться отмыть их; костюм на нем изношен и потерял всякую форму, целлулоидный воротничок потрескался, а галстук висит, как тряпка. На улице таких людей не замечают, проходят мимо, даже не взглянув на них. А между тем кандидат видел в этом человеке одного из безвестных героев движения, которому предстоит преобразовать мир.

— Товарищ Хиггинс,— сказал кандидат,— а что, если мы сбежим, а?

Джимми уставился на него в изумлении.

— Как сбежим?

— Возьмем и сбежим — от комиссии, от митинга, вообще от всего.— И затем, увидев растерянное выражение на лице собеседника, прибавил:—Другими словами, давайте погуляем за городом.

— Что?!

— Природу я вижу, только когда еду в поезде — через окно. Иной раз месяцами не дышишь воздухом. А ведь я вырос в деревне. Вы — нет?

— Где только я не рос! — ответил Джимми.

Они поднялись, заплатили хозяину «буфетерии» по десять центов. Джимми, не устояв перед искушением, представил ему своего героя, чтобы доказать благочестивому католику, что кандидат социалистической партии отнюдь не похож на дьявола и у него нет даже рожек на лбу. Впрочем, кандидат привык, что его представляют именно из таких соображений. Он тут же произнес несколько теплых, непринужденных слов — наверное, уже в десятитысячный раз. Кончилось тем, что благочестивый католик обещал прийти вечером на митинг.

Они вышли из кафе и, чтобы не встретиться с кем-нибудь из членов комиссии, свернули с центральной улицы в переулок. Джимми повел своего героя по какой-то уличке, затем вдоль длинного заводского забора и дальше за Трансатлантическую железную дорогу, мимо фабрики ковров — огромного, четырехэтажного кирпичного здания. Потянулись деревянные лачуги, да и тех становилось все меньше,— начали попадаться пустыри с грудами золы тут и там, и, наконец, пошли фермы.

Ноги у кандидата были длинные, а у Джимми, увы, намного короче, так что ему приходилось чуть ли не бежать. Солнце палило нещадно, и воротничок у кандидата взмок от пота, стекавшего из-под соломенной шляпы. Он снял пиджак, перекинул его через руку и зашагал еще быстрее. Джимми шел рядом, не решаясь заговорить: он чувствовал, что кандидат весь ушел в нерадостные думы о мировом бедствии, о миллионах молодых людей, шагающих навстречу верной гибели. На плакатах, которые Джимми раздавал в Лисвилле, были приведены две строчки из стихотворения о кандидате, написанного любимым американским поэтом: