Джин Грин - Неприкасаемый. Карьера агента ЦРУ № 014
Шрифт:
– Виноват, Пал Николаич, но я не позволю… Мы же все свои… Благодарите бога…
Как-то он приходил ко мне просить денег взаймы, разнесчастный, пьяненький, опустившийся. Проклинал Америку и жену-косметичку, жаловался на бедность, болтал о белой идее, жалко стеснялся, пряча в карман стодолларовую бумажку. Долга так и не отдал…
Тут его тоном господина позвал к себе Борис Бразоль, а меня отвел в сторону один бывший сенатор, вельможа, всюду возивший с собой посыпанный нафталином раззолоченный парадный мундир.
– Не связывайтесь с Чарльзом, мой друг! – поучал он меня. – Отчаянный человек. Картежник, бретер, бонвиван,
Я был потрясен. Неужели эти люди уже перешли от слов к делу?
– Разве вы, русский патриот, хотите чтобы Гитлер покорил Россию? – спросил я с возмущением экс-сенатора.
– Фу, батенька! Не ждал я от вас такой наивности. Ну, не ждал! Гитлер не сахар, но другого пути в Россию для нас с вами нет! Это же ясно как дважды два!
С трудом отделавшись от бывшего государственного мужа и царедворца, я подошел к столу у стены, украшенной портретом хозяина дворца графа Вонсяцкого-Вонсяцкого и трехцветным флагом с черной свастикой и вышитой золотом надписью: Всероссийская национал-фашистская революционная партия.
Стол был завален газетами, журналами, листовками в основном на русском языке.
В «Знамени России» прочитал я такую ахинею:
«В переживаемую нами эпоху смутного времени и большевистского засилья на Руси нелегко с достоинством поддерживать издревле руководящую роль дворян в жизни народа, роль, столь необходимую в бескорыстном и беззаветном служении Отечеству и, даст бог, Престолу, преданного России дворянства…»
Уж какая там, к черту, руководящая роль!.. В журнале «Фашист» я пробежал глазами статью ученого-антрополога генерал-лейтенанта графа В. Череп-Спиридовича, в которой это светило науки доказывало, что (цитирую по памяти) «азиатско-еврейские социалисты скрещивают орангутангов с белыми русскими женщинами, чтобы создать гибридный тип».
О приемном сыне Черепа я немало наслышан: это известный авантюрист и проходимец, хваставший, будто он принимал участие в походе Муссолини на Рим. Страсть к приключениям, аферам и деньгам – вот что заставило скромного юриста из патентного управления захолустного штата Индиана Говарда Виктора Броенштрупа выдавать себя то за герцога Сент-Саба, то за полковника Беннета, то за какого-то Джей-Джи Фрэнсиса. Прикинувшись идейным антисемитом, он очаровал старого погромщика Черепа, уговорил его усыновить себя, после чего, не довольствуясь «отцовским» титулом генерал-майора, мошенник присвоил себе генеральское звание рангом повыше. Теперь он писал для журнала «Фашист», главным редактором которого значился граф Вонсяцкой-Вонсяцкий.
Одетые лучше, чем многие из гостей, официанты в белых сюртуках с красными лацканами и манжетами разносили скотч, бурбон, джин и, конечно, смирновскую водку с двуглавым орлом Романовых на этикетке. Я выпил рюмку водки, прислушиваясь к разговору двух молодых еще эмигрантов:
– Выпьем, Коля? С паршивой овцы, как говорится… Зазнался
– Ты несправедлив к графу. После этой говорильни мы все приглашены в «Русский медведь».
– Бывал я в этом кабаке. Его построил на деньги Таськи какой-то его русский родственник. Что ж, у Таськи денег куры не клюют – он двух маток сосет: Мариониху свою и Гитлера, который ему платит за то, что он вместе с Бундом мешает Америке выступить против Германии в этой войне. Кстати, говорят, и не граф он вовсе, а самозванец.
– Завидуешь? Вот бы тебе, подпоручик, такую невесту оторвать!
– Без титула хрен найдешь дуру даже среди американок. Помнишь Петьку Афанасьева? Выдал себя за князя Петра Кочубея, да разоблачили перед самой свадьбой. Потом сел за подделку чеков.
Я слышал о выгодном браке нищего графа. Бывший офицерик императорского российского флота, бывший шофер такси в Париже, состряпал блестящую партию, женившись на миссис Марион Стивенс, разведенной жене богатого чикагского адвоката и дочери миллионера Нормана Брюса Рима. Это был явно брак по расчету: графу рухнувшей империи было двадцать два годика, а перезрелой красавице Марион – вдвое больше, ровно сорок четыре. На первых порах, подражая Форду-младшему, граф – белая косточка, голубая кровь – пошел работать простым рабочим на паровозный завод своего тестя, чтобы ускоренным темпом пройти по всем ступеням паровозостроительной иерархии снизу доверху; вероятно, он надеялся со временем заступить на место тестя, хотя утверждал он другое. «Как только мы восстановим законную монархию в России-матушке, я стану представителем компании тестя на обожаемой родине!»
Но шли годы, и амбиции графа Вонсяцкого-Вонсяцкого росли обратно пропорционально шансам на реставрацию самодержавия. Тогда-то он и начал свой крестовый поход за освобождение России. Сколотив из горстки эмигрантов Всероссийскую национал-социалистскую рабочую партию, он объявил себя фюрером российских национал-социалистов и укатил в 1934 году в Германию, где, по слухам, встречался с весьма видными деятелями «третьего рейха».
А потом я как-то перестал интересоваться графом и его крестовым походом под знаком свастики. Как всякий русский человек, я сызмальства обладаю удивительной и опасной способностью не замечать неприятных вещей, явлений, людей. В конце концов, все мы носились и носимся, как ветхозаветные старушки, с излюбленными рецептами спасения отечества. (Помню, однажды в «Русском медведе» напился один есаул, полный георгиевский кавалер, участник брусиловского прорыва, колчаковский офицер.
– К матери эту некрофилию! – орал он, стуча кулаком по столу. – Все мы смертяшкины! Читали про двух старых дев в газете? В Огайо, что ли, умерла по старости одна из них, и другая, тоже старуха, полтора года ухаживала за усопшей сестрой, делала ей шприцем всякие уколы да вливания. Все мы мертвецы!..)
– Разрешите, – сказал я, входя в кабинет графа. Но в кабинете никого не было. Здесь тоже у стены стояло знамя со свастикой. Рядом красовался большой портрет Адольфа Гитлера. На стенах – поменьше размером – висели портреты Муссолини и Франко. Сбоку ни к селу ни к городу – батальные картины «Варяг», «Синоп», «Чесма». Я подошел ближе – все портреты были с автографами, а портрет Франко даже с собственноручной дарственной надписью каудильо.