Дживс, вы — гений!

Вудхаус Пелам Гренвилл

Я объяснил:

— Цель состояла в том, чтобы Чаффи увидел тебя в моих объятиях, его благородная душа сразу бы вспыхнула, он понял бы, что должен сделать тебе предложение, и как можно скорее, иначе тебя потеряет.

Она смягчилась:

— Неужели ты сам это придумал?

— Конечно, сам. — Я разозлился. — Почему все считают, будто я сам по себе ни на что не способен, только все Дживс да Дживс.

— Берти, какой же ты добрый!

— Да, мы, Вустеры, славимся своей добротой, мы всегда готовы ее проявить, особенно если счастье друга висит на волоске.

— Теперь

я понимаю, почему сказала тебе «да» в Нью-Йорке, — произнесла она задумчиво. — Берти, ты такой невероятно милый и пушистый балбес. Не будь я так безумно влюблена в Мармадьюка, я бы с удовольствием вышла за тебя.

— Нет-нет, не надо, — испугался я. — И не мечтай. То есть я хотел сказать…

— Да не бойся ты, не выйду я за тебя. Я выйду за Мармадьюка. Поэтому я сейчас здесь и нахожусь.

— Ну, слава богу. Наконец-то мы вернулись к пункту, который мне чрезвычайно хочется прояснить. Что, черт возьми, все это значит? Ты говоришь, что уплыла с яхты. Свалилась мне на голову, заняла мой коттедж. Почему?

— Как ты не понимаешь, мне надо было где-то спрятаться, пока я не раздобуду одежду. Не идти же в Чаффнел-Холл в купальном костюме.

Я начал понимать ход ее мыслей.

— А, так ты приплыла повидаться с Чаффи?

— Конечно. Отец держал меня на яхте буквально под арестом, а нынче вечером твой слуга Дживс…

Я болезненно поморщился:

— Бывший слуга.

— Бывший так бывший. Так вот, твой бывший слуга Дживс принес мне письмо от Мармадьюка. Ах, если бы ты только знал!

— Что знал?

— Что это было за письмо! Я пролила над ним море слез.

— Сильно написано?

— Нет слов. Столько поэзии.

— Чего-чего?

— Поэзии, говорю.

— Это в письме-то?

— Ну да.

— В письме от Чаффи?

— В чьем же еще? Ты вроде бы удивлен?

Как тут не удивиться. Конечно, Чаффи отличный малый, золотая душа, но чтобы писать поэтические письма? Чудеса, да и только. Хотя что ж, ведь когда мы с ним проводили время вместе, он только и делал, что уписывал слоеный пирог с говядиной и почками да орал на лошадей, чтобы быстрей скакали. В таких обстоятельствах поэтическая сторона натуры не слишком-то проявляется.

— Стало быть, письмо тебя взволновало?

— Еще бы не взволновать. Я поняла, что не могу больше ждать ни дня, надо как можно скорее увидеться с ним. Помнишь стихотворение о деве, тоскующей в слезах о своем любовнике-демоне [9]?

— Ну нет, тут я пас. Это Дживс знает.

— Так вот, именно эти чувства возникли в моей душе. И уж коль ты вспомнил Дживса — ах, какой удивительный человек! Сколько понимания, сочувствия.

— А, так ты все рассказала Дживсу?

— Да. И посвятила в свои планы.

— Он, конечно, не попытался тебя отговорить?

— Отговорить? Наоборот, горячо поддержал.

— Ах вот как, поддержал!

— Видел бы ты его! Какая добрая улыбка. Он сказал, ты с радостью мне поможешь.

— Сказал, с радостью?

— Он необыкновенно хорошо о тебе отзывается.

— Да ну?

— Правда,

правда. Он о тебе чрезвычайно высокого мнения. Вот что он говорил, слово в слово: «Может быть, мисс, — сказал он, — мистер Вустер и не семи пядей во лбу, но сердце у него золотое». Это он говорил, когда спускал меня с борта яхты на веревке, причем сначала убедился, что на берегу никого нет. Ты сам понимаешь, нырять ведь было нельзя, все услышали бы всплеск.

Я с досадой кусал губы.

— А что, черт возьми, означает «не семи пядей во лбу»?

— Как — что? Придурковатый.

— Скотина!

— Что ты сказал?

— Я сказал — скотина!

— Но почему?

— Почему?! — Ох, и разозлился же я.-А ты бы не назвала своего бывшего слугу скотиной, если бы он рассказывал каждому встречному и поперечному, что ты не семи пядей во лбу…

— Зато у тебя сердце из чистого золота.

— Чихать я хотел на золотое сердце. Тут ведь в чем суть? Мой слуга, мой бывший слуга, к которому я всегда относился не как к прислуге, а как к близкому родственнику, как к родному человеку, трезвонит на всех перекрестках, что бог обидел меня умишком, да еще набивает мою спальню девицами…

— Берти, ты сердишься?

— Ха!

— У тебя сердитый голос. Ничего не понимаю. Я думала, ты обрадуешься, поможешь мне встретиться с человеком, которого я люблю. Столько мне всего наговорили про твое золотое сердце.

— Золотое сердце тут ни при чем. Мало ли на свете людей с золотым сердцем, но никому не понравится, если к ним в спальню глубокой ночью начнут вламываться девицы. Я должен заботиться о своей репутации, ни малейшая тень не должна упасть на мое незапятнанное имя, а тебе все это невдомек, вы с этим бывшим Дживсом напрочь забыли обо мне в ваших дурацких расчетах. О какой репутации может идти речь, когда вы вынуждены развлекать девиц, которые без спросу являются к вам средь ночи как к себе домой, бесцеремонно обряжаются в ваши лиловые пижамы…

— По-твоему, я должна спать в мокром купальном костюме?

— …укладываются в вашу постель…

Она издала радостное восклицание.

— Вспомнила, на что эта сцена похожа. Я с самого твоего прихода старалась вспомнить. Сказка о трех медведях! Тебе наверняка рассказывали, когда ты был маленький. «Кто спал в моей кровати?» Это ведь Большой Медведь спросил, верно?

Я с сомнением нахмурился.

— Насколько я помню, речь шла о каше. «Кто ел мою кашу?»

— Там была кровать, я уверена.

— Кровать? Не помню никакой кровати. А вот насчет каши я совершенно… Но мы опять отклонились в сторону. Я говорил, что никто не может упрекнуть уважаемого неженатого молодого человека вроде меня за то, что он неодобрительно относится к барышням в лиловых пижамах, которые забрались к нему в постель…

— Ты же сказал, пижама мне идет.

— Ну идет, ну и что?

— Сказал, я в ней неплохо смотрюсь.

— Да, неплохо, но ты снова пытаешься увильнуть от ответа. Меня волнует…

— Тебя все волнует. Я уже раз десять загибала пальцы.