Джоанна Аларика
Шрифт:
Завтрак был, как всегда, скудным — пол-грейпфрута, яйцо всмятку, поджаренный ломтик хлеба и чашка кофе без молока, с небольшим количеством сахара; за пять лет жизни в США «эстетическая диета» стала для Джоанны такой же укоренившейся привычкой, как ежедневная ванна или гольф по воскресеньям. Быстро покончив с едой, она закурила и, вытянув под столом ногу, нащупала вделанную в пол кнопку звонка.
— Доброе утро, Хосефа, — улыбнулась она вошедшей мулатке. — Ну как, успела отдохнуть после вчерашнего? У меня до сих пор голова идет кругом. Почты еще не было?
— Не было,
— Спасибо, я не хочу превратиться во вторую Леокадию Ордоньо. Хосефа, будь добра, поищи Тонио и попроси его заправить мою машину. Если можно, поскорее, — добавила она, взглянув на часы. — И потом вот еще что… У меня в комнате, на письменном столе, лежит связка книг. Пожалуйста, отнеси их в машину, но только так, чтобы никто не видел. Я хочу сказать, отец или тетя Констансия. Хорошо?
Горничная кивнула с понимающим видом и, быстро собрав со стола, вышла с подносом. Едва закрылась за нею дверь, как Джоанна услышала голос отца:
— Сеньорита еще спит?
— Нет, сеньор, — ответила Хосефа, — уже проснулась и позавтракала.
— Хорошо, ступай.
Тяжелые шаги приблизились к дверям столовой. Джоанна на секунду зажмурилась и скрестила средний и указательный пальцы левой руки — «на счастье», как в колледже, когда тебя вызывают к столу экзаменационной комиссии.
— Доброе утро, папа.
— Доброе утро.
Дон Индалесио прошел к открытому окну и стал спиной к дочери, похлопывая прутиком по голенищу.
— Ты вчера выпила лишнего, Джоанна? — спросил он, не оборачиваясь.
— Совсем немного, папа.
Отец помолчал, щелкая прутом и разглядывая что-то в саду.
— Я остался недоволен твоим поведением.
— Охотно верю, папа. Я сама осталась им недовольна.
— Надеюсь, Джоанна, этого больше не повторится.
— Надеюсь, нет, папа.
— Ты куда-то собираешься?
— О, просто покататься, — невинным голосом ответила Джоанна. — Хочу испробовать твой подарок на скоростном режиме.
— Будь осторожна, у нас там слишком крутые повороты. Не знаю, какой осел строил это шоссе.
— Я это учту, папа.
Это и все? Джоанна испытала разочарование: так хорошо подготовиться к разговору и вдруг убедиться, что твоя точка зрения никого не интересует!
Она слегка наклонила голову к плечу и вскинула брови, прислушиваясь к внезапно вспыхнувшей в ней (как и вчера, с этим иезуитом) борьбе двух побуждений: благоразумия, требовавшего молчать, и задора, громко вопящего о своей правоте. Борьба закончилась очень быстро; словно подводя ей итог, Джоанна провела пальцем черту по зеркальной полировке стола и сказала с упрямым вызовом в голосе:
— Папа, мне очень не понравились вчерашние разговоры за ужином.
— Что?
— Разговоры. Насчет «преступлений правительства» и так далее. В частности, насчет парашютов.
Дон Индалесио быстро повернулся, сузив глаза.
— Поменьше слушай, что болтает этот пьяный дурак!
— Он далеко не дурак, папа! И потом не думай, я отлично заметила реакцию остальных на его слова. Никто не воспринял это как болтовню. Тебе и в самом деле ничего не известно
Отец помолчал, еще громче щелкая прутом по голенищу, потом пожал плечами.
— С какой стати я должен об этом знать? Меня интересуют урожаи и цены на кофе, а не оружейная контрабанда! — Он раздраженно фыркнул. — Не хватает только, чтоб ты заподозрила меня в торговле маригуаной… [35]
— Я тебя ни в чем не подозреваю, папа, и твоего «нет» для меня достаточно. Но ты понимаешь, что это оружие имеет самую прямую связь с такими вещами, как цены на кофе. Так что тебя не должен удивлять мой вопрос. Он вовсе не так нелеп, папа… поскольку я знаю твои политические убеждения.
35
Сильный наркотик.
Отец сломал прут.
— Джоанна! Прошу тебя оставить в покое мои убеждения, пока я не заинтересовался твоими! Не думай, что я ничего не заметил за эти два дня. Я, кажется, начинаю раскаиваться, что в свое время послал тебя в университет. Да, да! Ты меня обманула самым недостойным образом!
— Недостойным образом? — краснея, переспросила Джоанна. — Прости, папа, но это слишком серьезное обвинение. В чем я тебя обманула?
— Во всем! — закричал отец. — Во всем! Зачем я посылал тебя в Штаты? Чтобы ты получила образование, которое приличествует девушке твоего круга! А ты вместо этого набралась там развратных коммунистических идей, очевидно вращаясь среди эмигрантского отребья…
Джоанна вскочила из-за стола.
— Отребья? — крикнула она возмущенно. — Люди, которые борются против диктатур, которые бежали от преследований Сомосы, Трухильо, Батисты, — как тебе не стыдно, отец!
— …и теперь еще смеешь повторять этот бред в моем доме! — продолжал кричать тот, не слушая ее. — Позорить меня перед соседями! Не хватает только, чтобы дочь Монсона прослыла коммунисткой! Я тебя предупреждаю в последний раз, Джоанна, если ты не способна понимать самые простые вещи, то не суйся по крайней мере не в свои дела. Иначе будет плохо! Политикой вздумала заниматься, девчонка!
— Ах, так? По-твоему, я не имею права на…
— Молчи! Не выводи меня из терпения, повторяю тебе, иначе я поступлю с тобой так, как ты этого заслуживаешь! И чтобы я больше не слышал от тебя ни одного слова о политике, понятно?
С грохотом захлопнулась дверь, тяжелые шаги удалились по коридору.
Опустив голову, Джоанна прошлась по комнате, потом вытащила из букета белую орхидею и принялась задумчиво покусывать лепесток, поглядывая на висящую над сервантом картину, натюрморт в сочной фламандской манере, под Снейдерса. Этот заяц с. окровавленной головой вызывал в ней жалость и возмущение человеческой жестокостью еще в то время, когда она сидела за этим столом, болтая недостающими до полу ногами, и то и дело перекладывала вилку из левой руки в правую, вызывая замечания гувернантки. Трудно привыкать к мысли, что ты уже чужая в собственном доме…