Джоконда улыбается ворам
Шрифт:
– Представляю, – ответил инспектор, стараясь придать своему голосу браваду. Вот только в самом конце фразы бодрый тон сорвался на досадную хрипотцу, а жизнеутверждающая улыбка смялась до гримасы белого клоуна.
Внимательно посмотрев на Дриу, прокурор ничего не ответил, лишь только хмыкнул и широко расписался на ордере.
Уже через час инспектор Дриу в сопровождении четырех полицейских стучался в дверь господина поэта. Филеры, дежурившие у его дома, сообщили о том, что большую часть ночи поэт разъезжал по ресторанам Парижа в сопровождении юных модисток и заявился в квартиру только под утро мертвецки
Поднявшись на этаж, инспектор Дриу энергично заколотил в дверь:
– Открывайте, полиция!
Некоторое время в комнате царило безмолвие. Затем прозвучал трубный голос хозяина:
– Чего людей будите? Какая еще такая полиция?!
– Уголовный сыск! Открывайте!
Дважды громко повернулся ключ, дверь приоткрылась, и в проеме возникла взлохмаченная голова хозяина.
– Вы кто?
Плотоядно улыбнувшись, полицейский произнес:
– Ваши неприятности, братец… Я тот самый инспектор Дриу, о котором вы нелестно изволили выразиться в газете. Как вы там написали? Его уже давно пора на свалку? Не так ли, господин Аполлинер, или как вас там…
– Но ведь я…. Вы пришли меня арестовать?
– На это есть причины?
– Я полагал, что из-за статьи, – растерянно произнес поэт, понемногу трезвея.
Инспектор тяжко вздохнул:
– К сожалению, у нас за подобные пасквили не арестовывают. Хотя следовало бы…
– Тогда за что? Господа, я не понимаю, за кого вы меня принимаете, я не занимаюсь никакой преступной деятельностью. Я журналист, критик, поэт. Один из тех, кто увлекается авангардизмом… Ага, кажется, я вас понимаю! – неожиданно просветлел поэт. Инспектор Дриу с любопытством посмотрел на Аполлинера. – На меня пожаловался господин Дидро! Ах, какой негодяй! Уверяю вас, я не имею никакого отношения к его подбитому глазу. Будучи пьяным, он не помнит, что с ним происходило, и когда он заходил в квартиру, так споткнулся о порожек и разбил себе лицо. Нажаловался на меня, ах негодник!
– Мы здесь не по делу господина Дидро, – вежливо успокоил инспектор.
Кожа на лбу авангардиста собралась в мелкие кривые складки, что подразумевало усиленный мыслительный процесс. Некоторое время, подняв глаза кверху, он усиленно соображал, перебирая все возможные грехи, в которых был повинен последние полгода, после чего неожиданно расслабленно улыбнулся:
– Ага, кажется, я начинаю вас понимать. На меня пожаловался ямщик с Луврской набережной. Но поймите меня, господа, – возмущенно протянул поэт. – Проезжая, он, бестия, оглоблей едва не зацепил мою очаровательную спутницу. Мне ничего не оставалось, как просто отнять у него кнут и как следует отхлестать его. – Осознав, что наговорил лишнее, тотчас поправился: – Точнее, я хотел сказать, что мне пришлось малость проучить этого негодяя!
– Так вы его все-таки избили?
– И стукнул-то раз-другой, но за причиненные неудобства дал ему франк. Не думал, что он обратится в полицию.
Инспектор криво улыбнулся. Поэт был весьма занятный малый. Его богемная жизнь протекает весьма бурно, если попристальнее к нему присмотреться, то отыщется немало проступков, за которые его можно будет отправить в арестантские роты.
– Вы опять не угадали. Хотя только за этот проступок вы могли бы угодить на полгода в тюрьму, – строго заметил инспектор. – Но мы пришли
– А в чем, собственно, меня подозревают? – устремился за инспектором вконец протрезвевший хозяин квартиры.
– В самой малости, господин Аполлинер, или всего-то в краже египетских статуэток из Лувра.
– Что?! – невольно выдохнул поэт.
– А вот и разрешение прокурора на обыск в ваших апартаментах, – развернул он перед носом поэта ордер.
– Господа, – с рассеянным видом развел руками поэт. – Это просто какое-то недоразумение. Вы наверняка принимаете меня за кого-то другого.
– Мы принимаем вам за того, кого следует. А потом, вам незачем беспокоиться, господин поэт, если вы ни в чем не виноваты. Порасторопнее, господа, – повернулся он к полицейским, – у нас мало времени, иначе удобную камеру господина Гийома может занять кто-то другой.
– Какая камера?! О чем вы?! – в страхе завопил Аполлинер.
Полицейские уверенно разошлись по комнате, по-хозяйски осматривая расставленные в гостиной шкафы. Зашаркали ящики комодов, со стуком открывались дверцы тумбочек. Обыск начался.
– Господин инспектор, – прозвучал громкий голос одного из полицейских, проводивших обыск в дальней комнате. – Кажется, мы отыскали нечто важное.
– Пойдемте за мной!
Инспектор быстрым шагом прошел через смежные комнаты к громоздкому комоду, на котором стояли несколько египетских статуэток. Повернувшись к подошедшему поэту, инспектор строго спросил:
– Вы можете мне сказать, откуда у вас эти фигурки?
Аполлинер рассеянно посмотрел по сторонам, как если бы ожидал у полицейских, стоявших полукругом, поддержки, но его взгляд натыкался лишь на строгие взоры.
Мятежный дух авангардиста дал трещину.
– Мне их подарили.
– Кто подарил? Назовите его имя, – настаивал инспектор, продолжая сверлить строгим победным взглядом растерявшегося поэта.
– Это было давно, я не могу сейчас вспомнить, – пробубнил Аполлинер.
– Понятно… Видно, вашу память придется освежить в полиции.
– Господин инспектор, – подошел круглолицый полицейский с невероятно тонкими, будто бы заточенная шпага, усиками. – В спальне мы обнаружили еще четыре статуэтки из Египта.
– Откуда они? Рассмотрели?
– Все они из Лувра, на них имеется бирка с музейным номером.
– Вот как!.. Принесите их сюда, – распорядился инспектор.
Полицейский вернулся с подносом в руках, на котором стояли четыре статуэтки: первая из них, величиной с ладонь, имела голову сокола (на медной овальной бирке с № 745 было выведено «Бог Гора»), вторая статуэтка с головой шакала (№ 632, «Анубис, Бог мертвых»); третья фигурка в одежде фараона, сжимавшая в руках длинную виноградную лозу, была величиной с детскую ладошку (на медной табличке крупными буквами было написано: «Осирис, царь загробного мира»). Но большее впечатление произвел тонкий скульптурный портрет женщины с высокой короной. Длинная тонкая шея выгодно подчеркивала ее красоту, а золотые ожерелья в несколько рядов, украшавшие ее высокую грудь, указывали на ее благородный социальный статус.