Джон Голсуорси. Собрание сочинений в 16 томах. Том 2
Шрифт:
— Доктор вас просит, сэр.
Он бегом бросился вниз. Она прижалась к стене, чтобы пропустить его, и сказала:
— Ох, сэр, всё кончилось!
— Кончилось? — чуть не с угрозой в голосе сказал Сомс. — Что вы хотите сказать?
— Ребёнок родился, сэр.
Он взбежал по четырём ступенькам в полутёмный коридор и столкнулся с доктором. Доктор стоял, вытирая лоб.
— Ну, — сказал Сомс, — говорите скорее!
— Живы оба. Я думаю, всё будет благополучно.
Сомс стоял неподвижно, закрыв глаза рукой.
— Поздравляю вас, — услышал
Рука Сомса, закрывавшая лицо, опустилась.
— Благодарю вас, — сказал он, — благодарю очень, очень. А что же…
— Дочка, к счастью, мальчик её бы убил. Вы понимаете, головка.
Дочь!
— Крайняя осторожность, уход за обеими, — услышал он слова доктора, и всё будет благополучно. Когда приезжает мать?
— Сегодня между девятью и десятью, я надеюсь.
— Я побуду здесь до тех пор. Хотите повидать её?
— Нет, не сейчас, — сказал Сомс, — перед вашим уходом. Я сейчас пришлю вам обед наверх.
И он пошёл вниз.
Чувство невыразимого облегчения, но — дочь! Ему его казалось несправедливым. Пойти на такой риск, пережить все эти муки — и какие муки! ради дочери! Он стоял в холле перед камином с пылающими поленьями, подталкивая их кончиком ботинка, и старался успокоиться. «А отец?» — вдруг подумал он. Какое горькое разочарование, и ведь этого не скроешь! В этой жизни никогда не получаешь всего, чего хочешь! А другой ведь нет, а если даже она и есть, что в ней толку!
Пока он стоял там, ему подали телеграмму:
«Приезжай немедленно, отец при смерти.
Мама».
Он прочёл это, и рыдание сдавило ему горло. Можно было думать, что он уже не способен что-либо чувствовать после тех ужасных часов, но это он почувствовал. Половина седьмого, поезд из Рэдинга в девять, поезд, с которым приезжает мадам, если она поспела на него, в восемь сорок, он дождётся этого поезда и уедет. Он велел подать коляску, пообедал машинально и поднялся наверх. Доктор вышел к нему.
— Они спят.
— Я не войду, — сказал Сомс, точно избавившись от какой-то тяжести. У меня умирает отец. Я уезжаю в город. Все благополучно?
На лице доктора изобразилось что-то вроде изумлённого восхищения. «Если бы они все были так хладнокровны!» — казалось, говорил он.
— Да, я думаю, вы можете спокойно уехать. Вы скоро вернётесь?
— Завтра, — сказал Сомс, — вот адрес.
Доктор, казалось, собирался выразить своё сочувствие.
— До свидания, — отрывисто сказал Сомс, повернулся и пошёл.
Он надел меховое пальто. Смерть! Леденящая штука! Сев в коляску, он закурил — редкий случай, когда он себе разрешал папиросу. Ночь была ветреная и неслась на чёрных крыльях; огни экипажа нащупывали дорогу. Отец! Старый, старый человек! Безотрадно умирать в такую ночь!
Лондонский поезд подошёл как раз, когда Сомс подъехал к станции, и мадам Ламот, плотная, вся в чёрном и очень жёлтая при свете фонарей, вышла на платформу с саквояжем в руке.
— Это все, что у рас с собой? — спросил Сомс.
— Да, больше ничего, ведь у меня не
— Благополучно — обе. Девочка!
— Девочка? Какое счастье! Ужасный у меня был переезд по морю!
Фигура мадам, чёрная, внушительная, нимало не пострадавшая от ужасного переезда по морю, поместилась в коляску.
— А вы, mon cher?
— У меня отец умирает, — стиснув зубы, сказал Сомс. — Я еду в город. Кланяйтесь от меня Аннет.
— Tiens! — пробормотала мадам Ламот. — Quel malheur! [46]
Сомс приподнял шляпу и направился к своему поезду. «Французы!» — подумал он.
XIII ДЖЕМСУ СКАЗАЛИ
Лёгкая простуда, которую он схватил в комнате с двойными рамами, в комнате, куда воздух и люди, приходившие навещать его, попадали как бы профильтрованными и откуда он не выходил с середины сентября, — и Джемсу уж было не выпутаться. Ничтожная простуда, одержавшая верх над его слабыми силами, быстро проникла в лёгкие. Ему нельзя простужаться, сказал доктор, а он взял и простудился. Когда он впервые почувствовал лёгкую боль в горле, он сказал сиделке, которую к нему приставили с некоторых пор: «Я знал, чем это кончится, это проветривание комнаты». Весь день он очень нервничал, аккуратно исполнял всяческие предписания и глотал лекарства; он старался дышать как можно осторожнее и каждый час заставлял мерить себе температуру. Эмили не очень беспокоилась.
Но на следующее утро, когда она вошла к нему, сиделка прошептала:
— Он не даёт мерить температуру.
Эмили подошла к кровати и сказала ласково:
— Как ты себя чувствуешь, Джемс? — и поднесла термометр к его губам.
Джемс посмотрел на неё.
— Какой толк от этого? — хрипло сказал он. — Я не желаю знать.
Тогда она забеспокоилась. Он дышал с трудом и выглядел ужасно слабым — бледный, с лёгкими лихорадочными пятнами. Ей много с ним было хлопот что говорить; но это был её Джемс, вот уж почти пятьдесят лет её Джемс; она не могла ни припомнить, ни представить себе жизни без Джемса — Джемса, который при всей своей придирчивости, пессимизме, под этой своей жёсткой скорлупой, был глубоко любящим, добрым и великодушным к ним ко всем!
Весь этот день и следующий день он не произносил почти ни слова, но по его глазам было видно, что он замечает все, что делается для него, и выражение его лица говорило ей, что он борется; и она не теряла надежды. Даже это его молчание и то, как он берег каждую крошку своей энергии, показывало, какое упорство проявляет он в этой борьбе. Все это её ужасно трогало, и хотя при нём она была спокойна и сдержанна, как только она выходила из его комнаты, слезы текли по её щекам.
На третий день она вошла к нему, только что переодевшись к чаю — она старалась сохранить свой обычный вид, чтобы не волновать его, так как он все замечал, — и сразу почувствовала перемену. «Не стоит больше, я устал», — ясно было написано на его бледном лице, и когда она подошла к нему, он прошептал: