Джон Р. Р. Толкин. Письма
Шрифт:
063 К Кристоферу Толкину 24 апреля 1944 (FS 19)
Нортмур-Роуд, 20, Оксфорд
Дорогой мой Крис!
Твое авиаписьмо….. пришло нынче утром, во время завтрака. Я позволил себе редкую роскошь поваляться в постели, с тостом с домашним повидлом (в последнее время апельсинов и лимонов полным-полно) и твоим письмом. День Св. Георгия прошел бессобытийно; я «дежурил», не смыкая глаз, до 1.30 утра, а тогда решил отправиться на покой: сейчас так тепло, что можно спать с открытыми окнами, и сигнал тревоги непременно услышишь. Я как раз задергивал занавески, как вдруг заметил оч. яркий белый свет на ю.-з. {75} , и, не успел я забраться под желанные простыни, как тут-то и взвыла Улиссова Угроза [140] . Так что в постель я вернулся уже после 3.30, заснул не раньше 4, проснулся не раньше 8.45, встал не раньше 9.45….. Остаток утра провел в городе, за мелкими делами; среди прочего — сжал нивы на голове; урожай обильный: видать, почва до сих пор плодородная.
140
Т. е. сирена воздушной тревоги.
141
Отель «Митра» на Терл-Стрит.
Ср. 26 апреля…..Вчера ощутил последствия воскресной ночи. Спозаранку съездил в город, исполнил кое-какие формальности по завещанию для миссис Райт [142] , прочел скверную лекцию, 1/2 часа общался с Льюисами и Ч.У. (в «Белой лошади»); скосил три лужайки, написал письмо к Джону, поборолся с неподатливым эпизодом «Кольца». На данный момент мне необходимо знать, насколько позже луна встает каждую ночь в преддверии полнолуния и как именно тушат кроликов! Льюиса нынче утром не было; он получил должность лектора Кларка в Кембридже и по средам спозаранку уезжает туда, на лекции в 5 вечера…..
142
Толкин рыл душеприказчиком Джозефа Райта, умершего в 1930 г.
3.45, ср. Рекордное собрание колледжа (12 1/2 минуты)! Вернулся, обнаружил, что Бидди опять разбила яйцо (уже, наверное, седьмое); отчаявшись, что этим делом займется «птичница», поразвлекся на славу, ловя ее (курицу, то есть), чистя ее, приводя в порядок, дезинфицируя птичку — а потом и себя. Грр! Четвертой лужайке придется подождать. Очень рад, что тебе удалось-таки побывать в церкви в конце Страстной недели, хотя не очень-то доволен этими твоими «собратьями-христианами» (even-chris-tians, как это называлось в др. — и среднеанглийском) [143] . Однако ж тут ничем не поможешь. Единственное, что утешает, так это внезапно пришедшая мысль: один из них, возм., судит о себе несправедливо, — не без оснований, пожалуй, исходя из того, как человек выглядит и как себя ведет; но при этом он столь же далек от истинного видения своего внутреннего «я», как и любой из нас. God anawat [144] . Но проповеди! До чего же кошмарны, правда? Большая их часть, по крайней мере. Разгадка этой тайны, пож., не так уж и проста; однако частично в том, что «риторика» (а проповедование в эту область как раз и входит) — это искусство, для которого требуется (а) врожденный талант и (б) образование и практика. Здесь пользуются инструментом оч. сложным, куда сложнее пианино, и, однако ж, большинство исполнителей уподобляются человеку, который садится за пианино и рассчитывает взволновать слушателей, нот при этом вообще не зная. Искусству возможно научиться (при наличии малой толики способностей), и, по-своему, эффекта оно достигнет, даже будучи совершенно чуждо искренности, праведности и т. д. Но проповедование усложняется еще и тем, что мы от него ждем не только эффектного исполнения, но правды и искренности, — по крайней мере, ни единое слово, ни интонация, ни оттенок не должны наводить на мысль о наличии пороков (таких, как лицемерие, тщеславие) или недостатков (таких, как недомыслие, невежество) в проповеднике.
143
«Собратья-христиане».
144
«Одному Господу ведомо» (др-англ).
Для хороших проповедей необходимо искусство, и добродетель, и знания. Истинным проповедям требуется некая особая благодать, что пределов искусства не преступает, но приходит словно по наитию или «вдохновению»; воистину порою кажется, что Дух Святой вещает человеческими устами, наделяя проповедника и искусством, и добродетелью, и пониманием, коих ему недостает; однако такие случаи нечасты. А порою мне кажется, что от человека образованного вовсе не требуется подавлять в себе критическое начало; просто следует его сдерживать, непрестанно пытаясь относить правду (если она есть), даже в виде штампов, исключительно к себе самому! Непростое упражнение…..
Твой рассказ о путешествии в Йо-бург в Великий Четверг ужасно меня позабавил….. Если окажешься в Блумфонтейне — я вот гадаю, стоит ли еще то маленькое старое каменное здание банка (Южноафриканский банк), где я родился {76} . И сохранилась ли могила отца. Я так ничего и не предпринял на этот счет, но, сдается мне, матушка распорядилась поставить там каменный крест или отсюда его выслала [145] . (А. Р. Толкин умер в 1896 г.). Если нет, так могилу уже, возм., и не найдешь, разве что остались какие-нибудь записи…..
145
Мейбл Толкин была «в отпуске» в Англии, когда умер ее муж, и не смогла возвратиться в Блумфонтейн на похороны.
064 К Кристоферу Толкину 30 апреля 1944 (FS 20)
Нортмур-Роуд, 20, Оксфорд
Дорогой мой!
Вот, решил послать тебе еще одно авиаписьмо вместо микрофильмированного, в надежде подбодрить тебя чуть больше….. Я по тебе ужасно скучаю, и выносить это все невероятно трудно, как из-за тебя,
Порою меня просто в ужас повергает мысль о том, сколько же повсюду в мире в настоящий момент человеческого горя: миллионы людей оторваны друг от друга, досадуют и злятся, растрачивают свои дни попусту — не говоря уже о пытках, боли, смерти, утратах, несправедливости. Будь страдания зримой субстанцией, эту погруженную в ночь планету почти полностью окутало бы густое темное марево, сокрыв ее от изумленных небес! А последствия всего этого обернутся по большей части злом — с исторической точки зрения. Но, разумеется, исторический подход — далеко не единственный. Все явления и все деяния обладают значимостью сами по себе, помимо «причин» и «результатов». Ни один человек не в состоянии оценить, что на самом деле происходит в настоящем sub specie aeternitatis{77}. Знаем мы только то (в значительной степени по собственному опыту), что зло пускает в ход громадные силы и с неизменным успехом — да только тщетно; оно лишь подготавливает почву, на которой пустит ростки нежданное добро. Так оно происходит в общем и целом; так оно происходит с нашими собственными жизнями…..Однако всегда есть надежда, что для нас все сложится удачнее, и даже на здешнем, временном плане, по милости Божией. И хотя нам необходимы вся наша врожденная человеческая храбрость и мужество (а необъятный запас человеческой храбрости и выносливости просто поражает, не правда ли?), и вся сила нашей веры, чтобы выстоять перед лицом приключившегося с нами зла (что приключается и с другими, по Божьей воле), все равно нам дано молиться и надеяться. Для меня это так. А ты стал для меня столь драгоценным даром в пору горя и душевных терзаний; и твоя любовь, что открылась мне почти сразу же, как ты появился на свет, предрекла мне, словно вслух, на словах, что мне суждено вечно утешаться уверенностью: так будет всегда. Возможно, будь на то воля Божия, очень скоро мы встретимся снова, «в здравии и единстве», мой дорогой; и, конечно же, та особая связь между нами сохранится и за пределами жизни; с учетом, разумеется, тайны свободы воли, благодаря которой любой из нас двоих может отказаться от «спасения». В таком случае Господь, надо думать, распорядится иначе!….
Во вторник прочел две лекции; провернул одно хлопотное дело в городе; ужасно устал, так что даже к Льюису на «сеанс» не пошел. Надеюсь увидеться с ним завтра и прочесть еще немного «Кольца». История снова разрастается и разветвляется во все стороны (вчера весь день над ней сидел, забросив многое другое) и развивается самым неожиданным образом. В новых главах Фродо и Сэм уже переправились через Сарн Гебир, спустились вниз с утесов, встретили и временно приручили Голлума. Гол-лум провел их через Мертвые болота и мордорские отвалы; хоббиты затаились у главных ворот, убедились, что внутрь не пробраться, и отправились к тайному проходу близ Минас Моргула (бывший М. Итиль). Выяснится, что это — гибельный Кирит Унгол, и Голлум их предаст. Но пока они все в Итилиэне (чудесный край, как оказалось); пришлось здорово повозиться с тушеным кроликом; а потом их захватили гондорцы; на глазах у хоббитов они напали из засады на армию свертингов (смуглокожих южан), идущую на помощь Мордору. Огромный слон доисторических размеров — боевой слон свертингов — вырвался на волю; так сбылось заветное желание Сэма поглядеть на олифанта; про этого зверя у хоббитов есть детский стишок (хотя сам олифант считается существом легендарным). В следующей на очереди главе они доберутся до Кирит Унгола и Фродо попадет в плен. Вот стишок, который цитировал Сэм: «Серый как мышь, /Рост-выше крыш, / Нос — как змея, / Гулко топаю я. /Иду — мнется трава, / Трещат дерева. / В пасти — рога-дуги; / Живу я на Юге. / Вислые уши; / Издревле по суше / Я хожу-брожу, / На земле не лежу. / Толстокожий гигант, / Я зовусь — олифант. / Стар, могуч, тяжел — / Всех зверей превзошел. / Те, кто меня встречали — / Забудут едва ли. / Кто не видел, тот / Небылицей сочтет. / Но я — олифант, / Бессмертный гигант»{78}. Надеюсь, что-то от «детского стишка» в этом есть. В целом Сэм ведет себя вполне достойно и репутацию свою оправдывает. А с Голлумом обращается, вроде, как Ариэль с Калибаном{79}…..
Судя по траве и деревьям, можно подумать, что май уже в разгаре. А вот в небесах — мятеж и рев. Теперь в саду не побеседуешь, даже крича в полный голос, кроме как в час ночи и в семь вечера; разве что погода совсем плохая, «нелетная». Хотелось бы мне, чтобы этот треклятый двигатель «внутреннего страдания» вовеки не изобрели! Или (что еще труднее, поскольку человечество в целом и инженеры в частности сущие идиоты и при этом еще и, как правило, злокозненны) чтобы его использовали в разумных целях — сам не знаю, в каких…..
Увы, сейчас нас связывает лишь этот тонкий бумажный листок! Нуда полетит письмо к тебе со всей доступной скоростью и да прибудет в целости и сохранности. Хотел бы я написать его рунами, перед коими померкло бы искусство Келебримбора из Падуби, — рунами, сияющими серебром, заключающими в себе видения и горизонты, что открываются моему разуму! Хотя без тебя мне и мыслями-то поделиться не с кем. Я начал писать «И. номов» [146] в военных бараках, где людей набилось — не протолкнуться и граммофон гремел во всю мощь, — а теперь вот и ты угодил в ту же темницу! Пусть и тебе удастся бежать из плена — укрепившись духом! Побереги себя, в том, что касается и души, и тела, всеми возможными и допустимыми способами, ради той любви, что питаешь к папе.
146
Первоначально «Сильмариллион» назывался «История номов», т. е. эльфов-нолдор. См. письмо № 239.