Джон Р. Р. Толкин. Письма
Шрифт:
Стр. 34. «Я, например, знаю, что возмутился бы, если бы магометане постарались запретить всем нам, остальным, пить вино». И справедливо. Для начала рассмотрим только этот пункт. Почему? Ну, если попытаться сразу подняться до рационального уровня, оставив в стороне обычный гнев в адрес того, кто смеет мешать нашим привычкам (хорошим или дурным), ответ следующий: потому что тогда магометан можно будет упрекнуть в несправедливости. Они причинили бы нам зло, против нашей воли лишая нас нашей доли общечеловеческого права: употреблять вино в умеренных количествах. Об этом ты сказал со всей ясностью на стр. 13, в замечаниях о «Воздержанности».
А теперь обратимся к стр. 26, 30, 31. Там ты отмечаешь, что на самом деле придерживаешься (вместе с христианской церковью в целом) мнения о том, что христианский брак — моногамный, постоянный [94] , обязывающий к безоговорочной «верности», на самом деле единственно верный образ сексуального поведения для всего человечества: это — единственный путь к полному здоровью [95] (включая [96] секс на своем месте) для всех [97] мужчин и женщин. То, что это противоречит современной человеческой сексуальной психологии, твоего положения вовсе не опровергает, как ты сам видишь: «Сдается мне, что с нашим инстинктом что-то не в порядке», — говоришь
94
Над словом «постоянный» вписано «на всю жизнь». Это и последующие изменения внесены карандашом; сам текст написан чернилами.
95
Исправлено на: «к полному здоровью человека».
96
Исправлено на: «с» [сексом].
97
«Всех» подчеркнуто карандашом.
98
«Постоянной» снова переправлено на «на всю жизнь».
99
«Общественные нормы поведения» — так называлась предыдущая глава книги.
Ужас христиан, с которыми ты не согласен (а это — большинство во-церковленных христиан), перед юридически узаконенным разводом в конечном счете сводится именно к этому: ужас при виде того, как хорошие машины ломаются из-за дурного с ними обращения. Могу только надеяться, что, если однажды тебе представится возможность внести исправления, этот момент ты прояснишь. Терпимость к разводам, если христианин такое терпит, — это терпимость к дурному обращению с человеком, оправдываемая особыми местными и временными условиями (как, скажем, терпимость к ростовщичеству), если, конечно, развод или подлинное ростовщичество вообще следует терпеть просто-напросто из соображений целесообразности.
Учитывая недостаток места, ты, конечно же, не имел возможности подробнее раскрыть [100] свою «установку» — терпимость к злоупотреблению. Но полагаю, что ты ее обдумал — как практическую линию поведения в современном мире. Ты говоришь о системе двух браков не так, как если бы она подсказывалась только соображениями целесообразности, но как если бы она имела некое отношение к христианской добродетели милосердия. И все же думаю, что отстаивать ее можно только с позиций целесообразности; так хирург, который, зная, что для здоровья пациента необходима операция, не оперирует, потому что не может (пациент и вздорные советчики пациента ему упрямо не позволяют), или операцию даже не предлагает, ведь Противооперационная Лига настолько могущественна и криклива, что хирург боится взбучки. Христианин из твоей работы, как мы уже убедились, придерживается мнения, что все люди, практикующие «развод» — в том виде, в каком он сегодня юридически узаконен, разумеется, — дурно обращаются с человеческой машиной (какими бы философскими теориями они себя ни оправдывали), — точно так же, как пьяницы (наверняка и у них тоже есть своя философская теория). Своим поведением они причиняют вред себе, другим людям и обществу. А дурное поведение (если с точки зрения универсальных принципов оно и впрямь дурно) неизменно усугубляется: оно никогда не остается на стадии «не очень-то хорошо», «посредственно» — оно либо исправляется либо переходит в никудышное, скверное, омерзительное. Особенно же это справедливо в отношении секса — как ты сам наглядно продемонстрировал своим сравнением между стриптизом и блюдом с ветчиной [101] . Ты также даешь понять, что и сам подозреваешь: сегодняшний отказ от умалчивания в том, что касается темы секса, положения не улучшил, но ухудшил. Как бы то ни было, любому ясно, что невероятное распространение и упрощение «разводов» в наши дни, со времен (скажем) общества Троллопа, обществу немало повредило. Это скользкий путь — и ведет он прямиком к Рено [102] и дальше: собственно говоря, к полному промискуитету, с минимальными юридическими ограничениями; ибо теперь парочка может благополучно развестись, поразвлечься с новыми партнерами, а затем «пожениться повторно». В нынешней ситуации, — она искусственно создается и уже создана, — обыкновенных, чуждых философии и религии людей закон не только не удерживает от непостоянства; напротив, к непостоянству они поощряемы и законом, и общественной традицией. Надо ли добавлять, что таким образом создается ситуация, в которой невыносимо трудно воспитать христианское юношество в духе христианской этики касательно секса (которая гипотетически справедлива для всех и которая неизбежно будет утрачена, — сохранение ее зависит как раз от христианского юношества).
100
«Подробнее раскрыть» заменено на «отстаивать».
101
Льюис предположил, что, если бы аудитория наблюдала не стриптиз, а то, как медленно приподнимается крышка над блюдом с ветчиной, следовало бы заключить, что «с аппетитом у этих людей что-то не в порядке».
102
Город Рено, в штате Невада, славился ускоренной процедурой разводов.
Так на каких же основаниях ты расходишься с теми христианами, что последовательно противятся всем попыткам облегчить процедуру развода и распространить ее шире? (Я соглашусь лишь в одном. Я не считаю распространение положений закона на все классы (вне зависимости от денег и статуса) популяризацией разводов — это скорее справедливость: если, конечно, истинная справедливость может быть заключена во зле. Думаю, в битве столь отчаянной (где решается вопрос столь фундаментальный и жизненно важный) можно оправдать даже противодействие «удешевлению» разводов: отчего бы не спасти бедняков через их бедность? Однако я признаю, что, как политику целесообразности, враг всегда может ее гнусно извратить.)
Хотелось бы мне знать, на каком таком фундаменте ты основываешь свою систему «двух браков»! Я так понимаю (начитавшись Хаксли и прочих), что с биологическо-социологической точки зрения моногамия для людского сообщества, по всей видимости, весьма благотворна. На этом уровне постоянство и строго соблюдаемая верность, на первый взгляд, жизненно необходимыми не покажутся. Все, чего требует «общественный распорядитель», — это вроде бы лишь сравнительно высокая степень сексуального воздержания. Но бывало ли то когда-либо, и возможно ли такое вне «санкций» или обязывающего церковного таинства, что облекает брачный контракт в «благоговение»? Не похоже на то. Битва, возможно, и безнадежна, однако поневоле
103
«Придерживаться того же мнения, что и Церковь» (лат.).
Последний раз, когда я присутствовал при заключении христианского брака, это происходило по твоей системе: жених и невеста «поженились» дважды. Сперва они сочетались браком перед свидетелем от Церкви (священником), используя один набор формул и дав клятву хранить верность до самой смерти (а женщина поклялась в послушании); а затем сочетались браком еще раз, перед свидетелем от государства (регистратором, который в их случае оказался женщиной — на мой взгляд, это еще больше усугубило непристойность происходящего), используя другой набор формул и не обещая ни верности, ни послушания. На мой взгляд, омерзительная была процедура — и притом нелепая, поскольку первый набор формул и обетов уже включал в себя второй, как менее значимый. Собственно говоря, эпитет «нелепый» возможно убрать, только исходя из допущения, что государство на самом деле тем самым утверждает, пусть не прямо, а косвенно: «Вашей церкви я не признаю; может, вы и обменялись какими-то там клятвами в месте ваших сходок, но это все вздор, личные табу, бремя, которое вы сами на себя взвалили; ограниченный, кратковременный контракт — вот и все, что на самом деле нужно для наших граждан». Иными словами, это самое «размежевание» — образчик пропагады, антипроповедь, адресованная молодым христианам, только что внимавшим торжественным словам христианского священника.
Здесь черновик заканчивается.
050 Из письма к Кристоферу Толкину 25 октября 1943
Тополя уже облетели, если не считать нескольких листиков на верхушке; и все-таки здесь у нас еще зелено и листвы полным-полно, несмотря на конец октября. Березки красивы, как никогда: кора снежно-белая под бледно-желтым солнцем, а сохранившиеся еще листочки сияют бледным золотом. В пятницу пришлось заночевать в штабе ГО [104] . Нынче вечером отправляюсь на дружеские посиделки к Льюису, вместе с… Джоу-дом из Джоуд-холла! {54}
104
Штаб гражданской обороны северного округа Оксфорда.
051 Из письма к Кристоферу Толкину 27 октября 1943
С. Э. М. Джоуд, известный благодаря своей радиопрограмме Би-би-си «Мозговой трест»{55}, только что опубликовал работу под названием «Возвращение к вере», свидетельство того, что автор от агностицизма вернулся к христианству. Он получил приглашение на ужин к Льюису в Модлин-Колледж.
В 9 отправился в Модлин, полюбовался на Джоуда. Он во всем (кроме черт лица) не только смахивает на жабу, но и характер у него точь-в-точь, как у мистера Жаба из Жаб-холла; вот теперь я вижу, что автор шутки проницательнее, чем мне казалось. И все же он умен, доброжелателен, и по многим ключевым вопросам наши мнения совпали. Он славится тем, что побывал в России — и преисполнился к ней отвращения. По его словам, «новые города» едва дотягивают до уровня Уиллздена{56}, а страна вообще ни до чего не дотягивает. Дескать, садишься ты в поезд, смотришь в окно, потом берешься за книгу, читаешь в течение нескольких часов, снова выглядываешь в окно — а снаружи ничто не говорит о том, что поезд трогался с места!
052 Из письма к Кристоферу Толкину 29 ноября 1943
Летом 1943 г. Кристофер в возрасте восемнадцати лет был призван в Королевские ВВС Великобритании. В момент написания этого письма он проходил обучение в тренировочном лагере в Манчестере.
Мои политические убеждения все больше и больше склоняются к Анархии (в философском смысле — разумея отмену контроля, а не усатых заговорщиков с бомбами) или к «неконституционной» Монархии. Я арестовал бы всякого, кто употребляет слово «государство» (в каком-либо ином значении, кроме «неодушевленное королевство Англия и его жители», то, что не обладает ни могуществом, ни правами, ни разумом); и, дав им шанс отречься от заблуждений, казнил бы их, ежели бы продолжали упорствовать! Если бы мы могли вернуться к именам собственным, как бы это пошло на пользу! Правительство — абстрактное существительное, означающее искусство и сам процесс управления; писать это слово с большой буквы или использовать его по отношению к живым людям должно объявить правонарушением. Если бы люди взяли за привычку говорить «совет короля Георга, Уинстон и его банда», как бы это прояснило мысли и приостановило жуткую лавину, увлекающую нас в Кто-то-кратию. Как бы то ни было, Человеку должно изучать что угодно, кроме Человека; а уж самое неподобающее занятие для любого и даже святых (они-то, по крайней мере, соглашались на него с крайней неохотой) — это распоряжаться Другими людьми. На миллион человек не найдется ни одного, кто бы подходил для такой роли, а уж менее всего — те, что к ней стремятся. По крайней мере, проделывается это с очень небольшой группкой людей, отлично знающих, кто их хозяин. Люди Средневековья были абсолютно правы, когда лучшим доводом, какой только мог привести человек в пользу того, чтобы его избрали епископом, считалось nolo episcopari [105] . Дайте мне короля, который интересуется главным образом марками, железными дорогами или скачками; который обладает властью уволить своего визиря (или как бы уж он там ни прозывался), если монарху вдруг не понравился покрой его брюк. И так далее, в том же духе. Но, конечно же, слабое место всего этого, — в конце концов, речь идет лишь о слабом месте всего хорошего и естественного в дурном, испорченном, противоестественном мире, — в том, что оно срабатывает и срабатывало лишь тогда, когда весь мир валял дурака старым, добрым, бездарным, привычным человеку способом. Вздорные, тщеславные греки умудрились выстоять против Ксеркса; однако гнусные инженеры и химики вложили такую силу в Ксерксовы руки и во все государства-муравейники, что у людей порядочных, похоже, никаких шансов не осталось. Все мы пытаемся уподобиться Александру, а, как учит история, именно так Александр и все его военачальники набрались восточного духа. Бедный олух вообразил (или попытался внушить людям), что он — сын Диониса, и умер от пьянства. Та Греция, которую стоило спасать от Персии, все равно погибла, превратилась в нечто вроде Эллады Виши {57} , или Эллады Сражающейся (которая вовсе даже и не сражалась), рассуждающую об эллинской чести и эллинской культуре и богатеющую за счет продажи древнего эквивалента сальных открыток. Но особый ужас современного мира состоит в том, что весь он, треклятый, — в одном мешке. И бежать некуда. Подозреваю, что даже несчастные маленькие самоеды питаются консервами, а деревенский репродуктор рассказывает им на ночь сталинские сказочки про Демократию и гадких фашистов, которые едят младенцев и воруют упряжных собачек. Есть во всем этом лишь одна светлая сторона, и это — крепнущая привычка недовольных взрывать фабрики и электростанции; надеюсь, что этот обычай, ныне поощряемый как проявление «патриотизма», со временем войдет в привычку! Да только что с того толку, если привычка эта не распространится по всему миру!
105
«Не хочу быть епископом» (лат.).