Джон Рид
Шрифт:
Первый конгресс народов Востока собрал около двух тысяч делегатов тридцати двух национальностей. На нем обсуждались самые жизненные вопросы, волнующие миллионы людей, столетиями находившихся под колониальным игом.
Джона Рида вместе с его попутчиками — венгром Бела Куном и англичанином Гарри Квелчем — приняли с почетом. Он выступил перед огромной аудиторией с пламенной речью, в которой разоблачил колониальную экспансию Соединенных Штатов.
Обратный путь в Москву был тревожен и опасен. Пассажирам раздали винтовки — отбиваться от бандитов, нападавших на поезда. По нескольку раз в день вспыхивала
В Москве Рида встретила жена. Луизе, как женщине, запретили в Стокгольме проезд в Россию. Она вынуждена была пересечь границу в мужской одежде. Рид был счастлив безмерно. Ему казалось, что вернулся вновь их медовый месяц. Вдвоем они бродили целыми днями по московским холмам, ходили в театры, картинные галереи, музеи. Каждый вечер их приглашал в гости кто-нибудь из советских руководителей.
Луиза привезла Джону письмо от матери — первое за последние годы, по-настоящему обрадовавшее его.
«Делай, как считаешь правильным, — писала миссис Рид, — это все, что мы можем в этом мире. Если не считать страха за твою личную безопасность, все, что ты делаешь, в моих глазах правильно».
Перед отъездом в Россию Луизу просили взять интервью у Ленина. И Рид по ее просьбе написал Владимиру Ильичу записку:
«Деловой двор. 20 сентября 1920 г.
Дорогой товарищ Ленин!
Моя жена Луиза Брайант нелегально приехала сюда из Соединенных Штатов в качестве представительницы влиятельных газет, которые выступают за признание Советской России…
…Ей поручено ежедневно посылать радиотелеграммы, и несколько сообщений она уже передала. Я помогаю ей в получении материала, и мне думается, что для нас важно максимально использовать это средство распространения информации. Луиза Брайант, разумеется, постоянно сотрудничает с американскими коммунистами, и ей можно полностью доверять…
Я считаю, что было бы очень важно предоставить ей возможность встретиться с Вами и взять у Вас интервью, чтобы передать его в Америку именно сейчас, когда там неистовствует антисоветская пропаганда и вся политическая печать изобилует нападками на Советскую Россию…
Прошу Вас поручить кому-нибудь позвонить мне по телефону (Деловой двор, номер семь) и дать мне знать, можно ли устроить эту встречу.
С братским приветом
Джон Рид».
Рид не успел получить ответ на это письмо. 25 сентября он слег, чтобы уже не встать. Последнее его письмо проникнуто заботой о Советской стране. Последняя фраза последней статьи посвящена ей же: «Несмотря ни на что, революция живет, горит ярким пламенем, и его языки лижут пока еще огнеупорный кризис европейского общества».
Врачи сочли вначале — инфлуэнца, свирепствующая в ту пору в Европе. Рид шутил. Он всегда подсмеивался над манией американцев лечиться. Потом ему стало совсем худо. Луиза бросилась в Кремль, к Ленину.
Рида немедленно положили в Мариинскую больницу, приставили опытную сиделку, знающую английский язык. Здесь-то и определили: брюшной тиф, состояние, учитывая здоровье, безнадежное. Его, быть может, можно было спасти, но в стране не было лекарств, даже хлороформа. «Санитарный кордон»
17 октября 1920 года, за пять дней до своего тридцатитрехлетия, Джон Рид, пролетарский писатель, член Исполкома Коминтерна, умер…
Недавно впервые опубликован документ, потрясающий своей человечностью, о его последних днях, о том, как до последнего дыхания Джон Рид боролся со смертью и умер не побежденный ею. Этот документ — письмо Луизы Брайант в Америку.
«Я не в состоянии поверить, что Джек умер, что он сию минуту не войдет в эту комнату.
Джек болел двадцать дней… Тиф невозможно описать: больной тает на ваших глазах и умирает в судорогах или в безумном бреду. Проведя дни и ночи в таком аду, нельзя остаться прежним человеком.
Утром 15 сентября он с шумом ворвался ко мне в комнату. А через месяц его не стало…
Только одну неделю провели мы вместе, пока он не слег. Мы были невероятно счастливы, что, наконец, нашли друг друга. Мне показалось, что он стал старше, печальнее, добрее и восприимчивее к прекрасному. Его одежда превратилась в лохмотья. На него произвели такое впечатление страдания, которые он видел вокруг, что он ничего не хотел для себя. Я была потрясена и чувствовала, что едва ли смогу подняться до той вершины самоотречения, которой он достиг. У него еще были свежи воспоминания об ужасных испытаниях, перенесенных в финской тюрьме. Он мне рассказал о своей камере, темной, сырой и холодной.
Иногда ему казалось, что он умирает, и тогда он писал на полях книг и где попало маленькие стихотворения:
Думая и мечтая, Днем и ночью, и опять днем, Не могу выкинуть из головы горькую мысль, Что мы потеряли друг друга — Ты и я…Мы вместе побывали у Ленина… Мы ходили на балет и на «Князя Игоря», побывали в старых и новых картинных галереях.
Его снедало желание поскорее вернуться домой. Я видела, что он устал и болен, что у него наступает полный упадок сил, и пыталась уговорить его отдохнуть. Русские мне говорили, что иногда он работает по 20 часов в сутки. В самом начале болезни я попросила его обещать мне, что перед отъездом он отдохнет, так как возвращение домой означало снова тюрьму, а я чувствовала, что этого он уже не перенесет. Я помню, он как-то странно посмотрел на меня и сказал:
«Моя дорогая, маленькая, любимая, я сделаю все, что только смогу, для тебя, но не проси меня стать трусом…»
…О его болезни я едва ли смогу что-нибудь написать. Это было сплошное страдание. Я только хочу, чтобы вы все знали, как он боролся со смертью. Если бы не эта борьба, он умер бы на много дней раньше. Старухи санитарки из крестьянок пробирались в церковь, молились за него и ставили свечу за спасение его жизни.
…За пять дней до смерти у него отнялась правая сторона. Он уже не мог говорить… И вот пришел день, когда он, уже обряженный, лежал в гробу в Доме союзов и ему оказывали военные почести. У гроба неподвижно стояли четырнадцать солдат, их штыки сверкали, а на их военных фуражках были красные звезды коммунизма.