Джон ячменное зерно. Рассказы разных лет
Шрифт:
Человек так и поступает. Тысячи мельком заглянули в лицо тем, другим истинам высшего порядка и отступили перед ними. Множество людей прошли через тяжкую болезнь и, оставшись жить, сознательно постарались забыть о ней и не вспоминать до конца своей жизни. Они остались жить и поняли смысл жизни, ибо жизнь в этом и заключается. Они поступили правильно.
Но тут является Джон Ячменное Зерно и налагает свое проклятие на одаренного воображением человека, страстно любящего жизнь и жаждущего жить. Ячменное Зерно посылает ему свою Белую Логику, посеребренного вестника высшей истины, антитезу жизни, жестокую и холодную, как надзвездные пространства, бестрепетную и замороженную, как абсолютный нуль, сверкающую инеем неопровержимой логики и незабываемых фактов. Ячменное Зерно не хочет, чтобы мечтатель грезил и живущий жил. Он уничтожает рождение и смерть и распыляет в прах парадокс бытия,
И тот, кто попал в тенёта Ячменного Зерна, вступает на путь смерти.
Глава XXXVI
Вернемся к моим личным переживаниям, к влиянию, которое оказала на меня в то время Белая Логика Ячменного Зерна. Я живу на своем прелестном ранчо в Лунной Долине. После многих месяцев отравления алкоголем мой мозг насквозь пропитан им, а я сам подавлен мировой скорбью, которая всегда была наследием человека. Тщетно стараюсь я понять причину этой тоски. Я ни в чем не нуждаюсь. Крыша моя не протекает, и я имею возможность удовлетворять малейшие капризы своего аппетита. Пользуюсь полным комфортом. Физически я совершенно здоров, не испытываю ни болей, ни страданий. Мой налаженный механизм работает без сучка и задоринки. Ни мозг мой, ни мускулы не переутомлены чрезмерной работой. У меня есть земля, деньги, влияние, слава, сознание, что я вношу свою лепту в дело служения ближним, любимая жена, дети — плоть от моей плоти. Я выполняю свой долг гражданина. Я выстроил на своем веку много домов, вспахал много сотен акров земли и насадил тысяч сто деревьев. Из каждого окна своего дома я вижу эти посаженные мною стройные деревья, поднимающиеся ввысь, к солнцу.
Моя жизнь сложилась счастливо. Вряд ли из миллиона людей наберется сотня, которой так повезло бы в жизни, как мне. И однако, несмотря на удачи, которые не покидают меня, я тоскую. И тоскую потому, что со мной Ячменное Зерно, а он со мной потому, что я родился в темную эпоху, как назовут это время наши далекие потомки, в эпоху, предшествовавшую разумной цивилизации. Ячменное Зерно со мной, потому что во все неразумные дни моей юности он был доступен для меня. Он манил и призывал меня на каждом углу и на каждой улице. Псевдоцивилизация, царившая в эпоху, когда я родился, разрешала открывать лавки для продажи отравы души. Жизнь была так устроена, что меня и миллионы мне подобных тянуло, увлекало и заманивало в кабак.
Попробуйте разделить со мной один из тысячи приступов тоски, в которые загоняет человека Джон Ячменное Зерно. Я объезжаю свое прекрасное ранчо. Я сижу на великолепной лошади. Воздух пьянит, как вино. Виноградники на покатых склонах холмов пылают огнями осени. Из-за Сономских гор украдкой проскальзывают пряди морского тумана. Полуденное солнце томится в задремавшем небе. Судя по всему, я должен испытывать безмерную радость от того, что живу. Я полон грёз и тайн, я весь пронизан этим солнцем, воздухом и блеском, я живу, мои органы работают в совершенстве, я двигаюсь, я управляю своими движениями и движениями живого существа, на котором сижу верхом. Я полон гордости от того, что существую, от возвышенных страстей и вдохновения. У меня десять тысяч божественных задач в этом мире. Я царь в царстве чувства и попираю ногами непокорный прах.
А между тем я с горечью взираю на всю эту красоту и дивлюсь самому себе. Какое жалкое место занимаю я в этом мире, который так долго жил до меня и так же спокойно будет продолжать жить дальше, когда меня не станет. Я думаю о людях, которые надорвали свои жизни и сердца, обрабатывая эту упрямую землю, которая теперь принадлежит мне. Разве что-нибудь вечное может принадлежать тем, кто так быстро переходит в ничто? Эти люди исчезли, я также исчезну. Они трудились, очищали землю, засеивали ее и, останавливаясь, чтобы расправить онемевшие от работы члены, так же, как и я, смотрели усталыми глазами на те же восходы и закаты, на то же великолепие осенних виноградников и на пряди тумана, выползающие из-за гор. И они исчезли. И я знаю, что настанет день, может быть, скоро, когда исчезну и я.
Исчезну! Но я уже понемногу исчезаю. У меня в челюстях хитроумное изобретение дантистов, заменяющее те части моего Я, которые уже исчезли. У меня никогда уже не будет таких пальцев, как в юности. Былые драки и борьба непоправимо изувечили их. Большой палец погиб навсегда от удара по голове человека, имя которого я давно забыл. Другой палец погиб в драке. Мой поджарый живот спортсмена отошел в область преданий.
Я знаю, что в своем распадающемся теле, которое начало умирать с момента моего рождения, я ношу скелет; что под покровом плоти, которая называется лицом, скрывается костлявая застывшая маска смерти. Все это, однако, не страшит меня. Бояться — значит быть здоровым. Страх усиливает жажду жизни. Проклятие Белой Логики в том, что она не вызывает в человеке страха. Мировая скорбь Белой Логики заставляет вас усмехаться прямо в лицо Курносой и презирать все иллюзии жизни.
Во время прогулки я оглядываюсь кругом и повсюду вижу одно только бесконечное, безжалостное разрушение — результат естественного отбора. Белая Логика заставляет меня раскрыть давно заброшенные книги и по пунктам и по главам устанавливает всю ничтожность и суетность красоты и чудес, которые я вижу перед собой. Вокруг меня все гудит и жужжит, но я знаю, что это копошится жалкая мошкара, довольная уже тем, что может хоть на мгновение поколебать воздух своей пискливой жалобой.
Я возвращаюсь на ранчо. Надвигаются сумерки, и хищники выходят из своих берлог. Я слежу за жалкой трагикомедией жизни: сильный пожирает слабого. Мораль отсутствует. Она свойственна только человеку, который сам и создал ее — кодекс правил, стремящихся охранять жизнь, основанных на истине низшего порядка. Все это я познал уже раньше, в томительные дни моей долгой болезни. Это были высшие истины, которые я так хорошо заставил себя забыть. Истины эти были настолько серьезны, что я отказывался принимать их всерьез и играл с ними так осторожно, точно это были сторожевые псы, уснувшие у порога сознания, которых мне не хотелось будить. Я только чуть-чуть прикасался к ним, следя за тем, чтобы они не поднялись. Я был слишком благоразумен, научен слишком горьким опытом, чтобы будить их. Но теперь Белая Логика, независимо от моей воли, будила их для меня, ибо Белая Логика обладает бесстрашным мужеством и не боится никаких чудовищных порождений земного сна.
«Пусть мудрецы всех направлений осуждают меня, — нашептывает мне Белая Логика во время прогулки, — что из того? Истина со мной, и ты это знаешь. Ты не в силах одолеть меня. Они говорят, что я веду к смерти. Что ж из этого! Это истина. Жизнь лжет, чтобы заставить тебя жить. Жизнь — это беспрерывная сеть обмана, это безумная пляска в призрачном изменчивом царстве теней, где явления, в образе мощных приливов, поднимаются и опадают, прикованные цепями к колесам лун, светящих за пределами нашего сознания. Все явления призрачны. Жизнь — страна призраков, где явления меняются, распыляются, переходят одно в другое. Они есть и их нет, они горят, мигают, угасают и исчезают, чтобы снова вернуться в новом образе. Ты сам такая же видимость, составленная из бесчисленных видимостей, ведущих свое начало из далекого прошлого. Видимость знает одни только миражи. Тебе известен мираж желания, и самые эти миражи не что иное, как неисчислимые, невообразимые скопления видимостей, которые теснятся в тебе, создавая твой образ. Они влекут тебя к растворению в других, невообразимых, неисчислимых скоплениях видимостей, из которых произойдут будущие поколения страны призраков. Жизнь — только преходящая видимость. Ты сам только видимость. Ты вышел, невнятно бормоча, из эволюционного болота, как порождение всех призраков, предшествовавших тебе и вошедших в тебя, и точно так же, невнятно бормоча, снова исчезнешь, растворишься, слившись с новыми призраками, которые придут тебе на смену».
На все это, конечно, мне нечего возразить, и, окутанный вечерними тенями, я усмехаюсь в лицо Великому Фетишу, как Конт окрестил жизнь. Я вспоминаю также изречение другого пессимиста: «Все преходяще. Тот, кто родился, должен умереть, а умерший радуется обретенному покою».
Но вот в вечерних сумерках ко мне подходит человек, который не стремится к покою. Это рабочий с ранчо, старик, выходец из Италии. Он раболепно снимает передо мной свою шляпу, ибо я действительно являюсь властелином его жизни. Я даю ему пищу, кров и возможность существовать. Он проработал всю свою жизнь, как скотина, и жил с меньшим комфортом, чем мои лошади в своих устланных соломой конюшнях. Работа искалечила его. Он прихрамывает, одно плечо у него выше другого, узловатые руки его отвратительны, пальцы ужасны, как настоящие когти. Это по виду очень жалкий образчик человеческой породы, и мозг его так же туп, как уродливо тело.