Джонни получил винтовку
Шрифт:
Он долго настраивал себя на этот план, долго представлял себе, как его осуществить, ибо не привык к детальным размышлениям, но в конце концов все продумал и принялся за дело. В момент, когда медсестра покинула его, он начал считать. Стараясь поточнее определять секунды, он досчитал до шестидесяти, что означало одну минуту. Затем, отметив ее в каком-то уголке сознания, вновь стал считать от единицы до шестидесяти. С первого раза ему удалось дойти до одиннадцати минут, но потом он сбился и все перепуталось. Произошло это так: он отсчитывал секунды и вдруг подумал, что считает слишком быстро. Это походило на отсчет секунд спринтером, которому на дистанции в сто ярдов кажется, что время тянется нескончаемо, а в действительности он преодолевает ее всего за десять
Вот тут-то он и сбился со счета.
Значит, опять дожидаться прихода медсестры, ведь она — отправная точка. Казалось, он уже сотни, если не тысячи раз начинал считать, потом терял нить, с ожесточением возвращался во мрак своего сознания и в который уже раз замирал в ожидании того, как дрогнет койка от ее шагов, как она прикоснется к нему руками и, наконец, уйдет, после чего он опять возьмется за счет. Однажды он насчитал сто четырнадцать минут. Сам того не желая, он остановился, чтобы перевести эти минуты в часы, выяснил, что получается один час и пятьдесят четыре минуты, потом вспомнил фразу: «Пятьдесят четыре сорок или драка» и до полного одурения тщетно пытался сообразить, откуда эта фраза и что она может означать. Снова принявшись за счет, он понял, что на бесплодные размышления потрачено множество минут и, несмотря на поставленный рекорд, он нисколько не продвинулся вперед с того момента, когда все это впервые пришло ему в голову.
В этот день он понял, что взялся за дело не с того конца, ибо немыслимо бодрствовать круглые сутки, все время считать, думать и ни разу не ошибиться. Во-первых, ни один нормальный человек не может так долго оставаться без сна, не говоря уже о парне, чье тело на добрых две трети и без того, так сказать, навсегда уснуло. Во-вторых, невозможно избежать ошибки, потому что ты не в состоянии непрерывно отделять в уме число минут от числа секунд. Считаешь подряд секунды и вдруг впадаешь в панику при мысли — а сколько же прошло минут? И даже если точно помнишь — их было двадцать две, или тридцать семь, или еще сколько-нибудь, все равно начинаешь сомневаться, потом сомнение усиливается, и вот ты уже уверен, что ошибся. А к этому моменту счет опять потерян.
Ему так ни разу и не удалось высчитать интервалы между приходами медсестры, вдобавок он понял — если это и получится, то на протяжении суток придется удерживать в памяти три группы чисел: секунды, минуты и время между посещениями медсестры. К тому же приходится делать перерывы, чтобы перевести минуты в часы, ибо, когда накапливается слишком много минут, он сбивается со счета. Но ведь еще остаются часы — четвертая группа чисел. Считая только секунды и минуты — сверх этого у него ничего не выходило, — он пытался внушить себе, что отмечает совершенно точные отрезки времени и как бы видит их перед собой на классной доске. Он представлял себе, будто сидит в помещении, где висят две классные доски — одна справа, другая слева. На левую доску он наносил минуты и когда угодно мог прибавлять к ним другие, вновь отсчитанные. Но дело не шло на лад. Минуты не запоминались. И после каждой новой неудачи он ощущал в груди и в животе что-то вроде удушья и при этом знал, что плачет.
Наконец он решил забыть про этот счет и обратиться к более простым предметам. Довольно скоро ему удалось установить, что стул у него бывает в одно из трех посещений сестры, а иногда и из четырех. Но это почти ни о чем не говорило. Он помнил — по словам врачей, у здорового человека желудок очищается дважды в сутки, но люди, которых имеют в виду доктора, питаются нормальной пищей, прожевывают ее и проглатывают. Он же при нынешней кормежке, возможно, облегчается намного чаще обыкновенных людей. Хотя, с другой стороны, лежа год за годом на больничной койке, он не нуждается в обильном питании, и поэтому его оправления
Это пришло к нему, когда он лежал и его шея касалась края одеяла. Вдруг одеяло показалось горным хребтом, навалившимся на горло. Во сне он раз-другой ощутил удушье, но, очнувшись, продолжал напряженно думать. Единственное, что оставалось у него открытым, была кожа на шее — от ключиц и до ушей. Еще полоска кожи чувствовалась на лбу над маской. Эти клочки надо как-то использовать, сказал он себе. Они обнажены и здоровы. Если у тебя осталось хоть что-то здоровое, надо пустить это в дело. Для чего вообще человеку кожа, подумал он, и тут же вспомнил — чтобы осязать. Но это показалось ему недостаточным. Продолжая думать о коже, он сообразил еще, что через нее потеют. Начинаешь потеть, когда жарко, а потом, покрывшись потом, охлаждаешься — от воздуха испаряется пот. Так он пришел к мысли о тепле и холоде и решил дождаться восхода солнца.
Все это показалось таким простым, что от возбуждения у него напрягся живот. Чувствовать кожей — вот все, что ему теперь нужно! Ночная прохлада сменится теплом, и он будет знать, что взошло солнце и начался день. Потом сосчитает, сколько раз до следующей зари придет сестра, определит таким образом число ее визитов за сутки и потом уже всегда сможет следить за временем.
Он попытался было бодрствовать до начала смены температуры, но прежде, чем это произошло, раз пять засыпал. В промежутках он то и дело спрашивал себя: как сейчас — тепло или холодно?
И чего, собственно, я ожидаю? А вдруг у меня начнется озноб или я вспотею от возбуждения? Тогда все пойдет насмарку. О господи, пожалуйста, не дай мне вспотеть, и пусть меня не знобит, и пусть я почувствую — жарко мне или холодно. Помоги мне, господи, заметить восход солнца, не упустить этой минуты.
После множества длительных и неудачных попыток ощутить свое тело он сказал себе: ну-ка успокойся, Джо, и серьезно обдумай все сначала. Ты слишком волнуешься, паникуешь и поэтому не добиваешься своего и с каждой ошибкой теряешь время — единственное, чего не имеешь права терять. Вспомни, как проходит утро в госпитале, и сделай из этого выводы. Это нетрудно, сказал он себе. По утрам медсестры стараются поскорее разделаться с самой тяжелой работой. Видимо, именно по утрам они купают раненых и меняют им постельное белье. Это, пожалуй, и нужно считать исходной точкой. Поневоле приходится что-то предположить и это свое первое предположение считать верным. Если сестра купает его и меняет ему белье в среднем один раз в двенадцать посещений, значит…
Надо думать, в таких госпиталях постель меняют по крайней мере через день? Или даже каждый день? Вряд ли. Потому что если это так, то при ежедневной смене белья сестра приходила бы каждые два часа, а это слишком часто — с ним не так уж много возни. Выходит дело, она моет его и меняет ему постель именно через день и, следовательно, заходит в палату шесть раз в сутки. Через каждые четыре часа. Тогда самый простой график должен выглядеть так: восемь, двенадцать, четыре, восемь, двенадцать, четыре и так далее. Белье она, наверное, меняет утром — часов в восемь.
Так что же ты хочешь определить сначала, спросил он себя, время восхода солнца или заката? Восход все-таки важнее, потому что, когда солнце садится, дневное тепло спадает не сразу, температура изменяется медленно, и двумя лоскутами кожи — на шее и на лбу — едва ли можно уловить эту перемену. А на рассвете всегда прохладно, и когда первый же проблеск солнца несет с собой какое-то тепло, — заметить перемену температуры легче, чем вечером. Так что обязательно надо засечь время восхода.