Джойс
Шрифт:
Обращение подписали не все, кому оно было разослано. Зато среди подписавшихся были Бенедетто Кроче, Жорж Дюамель, Эйнштейн, Элиот, Э. М. Форстер, Голсуорси, Джованни Джентиле, Жид, леди Грегори, Хемингуэй, Гуго фон Гофмансталь, Д. Г. Лоуренс, Уиндем Льюис, Метерлинк, Мережковский, Шон О’Кейси, Пиранделло, Джордж Рассел, Джеймс Стивенс, Артур Саймонс, Мигель Унамуно, Поль Валери, Уэллс, Ребекка Уэст, Торнтон Уайлдер, Вирджиния Вулф и Йетс. Подписи Эйнштейна, Кроче и Джентиле, ни в коем случае не литераторов, но крупнейших умов своего времени, вызвали краткий восторг Джойса.
Неподписавшиеся тоже интересны. Бернард Шоу, скажем, припомнил Джойсу их собственную проблему с репертуаром английского театра в Цюрихе. Не подписал и Эзра Паунд — считал, что Джойс вылезает с личной проблемой перед боевыми порядками сражения против законов об авторском праве и порнографии в целом и требует батарею тяжелых пушек, чтобы палить по комарам. Ему принадлежит знаменитая фраза «Главный скандал —
145
Письменное показание, заверенное нотариусом.
Рот не обратил внимания на протест — «Улисс» выходил до самого октября, последним был отпечатан финал «Быков Солнца» с его затейливым и вполне американским кощунством: «В бога яйца, а это что еще за экскремент, этот англича-нишка-проповедник на Меррион-холл? Илия грядет! Омытый в Крови Агнца. Приидите все твари винососущие, пивоналитые, джиножаждущие! Приидите псиноухающие, быковыйные, жуколобые, мухомозглые, свинорылые, шулера, балаболки и людской сор! Приидите, подлецы отборные из отборных! Это я, Александр Дж. Христос Дауи, что приволок к спасению колоссальную часть нашей планеты от Сан-Франциско до Владивостока. Бог это вам не балаган, где насулят с три короба и покажут шиш. Я вам заявляю, что Бог это самый потрясающий бизнес и все по-честному. Он есть самая сверхвеличайшая хреновина, вбейте себе это покрепче. И все как один прокричим: спасение во Царе Иисусе. Рано тебе надо подняться, грешник, ох как рано, если думаешь обмишулить Всемогущего. Баам! Да уж куда там. Для тебя, дружище, припасена у него в заднем кармане штанов такая микстурка от кашля, которая живо подействует. Бери скорее да попробуй». По мнению С. С. Хоружего, здесь сплетены реминесценция знаменитого монолога Мармеладова из начала «Преступления и наказания» и риторическая фигура средневековых проповедей, саркастически сзывавшая грешников, преступников и отпадших. Лучшего завершения для своей авантюры Сэмюел Рот выбрать не мог. В ноябре юристы Джойса прижали его достаточно серьезно, публикация была приостановлена, но постановление Ричарда Митчелла, члена Верховного суда штата Нью-Йорк, Рот получил только 27 декабря 1928 года. Документом запрещалось любое использование имени Джойса. О возмещении убытков речи не было. Поначалу Джойс был доволен, однако вскоре начал препираться с адвокатами, особенно когда по ошибке его авторские права были оформлены на одного из юристов и потребовалось специальное заседание суда, чтобы оформить документы заново. После этого он заплатил им только треть гонорара.
Среди людей, неотделимых от биографии Джойса, было несколько, появившихся в ней как раз в эти дни.
Эжен Жола и его жена Мария познакомились с ним в конце 1927 года. Жола, француз, родившийся в Нью-Йорке, пятнадцатилетним вернулся в Америку, где женился на высокой хорошенькой кентуккийке Марии Макдональд. Последовательно разочаровавшись в техническом прогрессе, в Американской Мечте, в репортерстве, Жола погрузился в новую литературу. Он был полиглотом — свободный английский, французский и немецкий, с обостренным чувством языка и сочетаемости слов. Ему хотелось создать такую философию искусства, которая была бы одновременно и философией жизни; Жола казалось, что ею и будет «религия Слова» — он даже разрабатывал нечто вроде обрядов и церемониала с вполне заклинательной терминологией. Доверять бытию нельзя, искусству можно — оно помогает воссоздавать реальность с помощью воображения, даже революционизировать ее, и совершить эту революцию Жола намеревался в языке, изменив слово. Его книга «Слова Потопа» позабавила Джойса, который позже одарил его лимериком: «Жил-был юный поэтарий Эже, /Который вопил с громадной сердечностью:/ Пусть больные души рыдают, прося утешения, /А младые ликуют с Жола!/Заказывайте места! После нас хоть потоп».
Среди подписавших манифест Жола о свершившейся революции и свержении тирании времени были молодые писатели, самым известным из которых станет Харт Крейн. Для дальнейшей пропаганды лингвистической революции Эжен и Мария решили открыть журнал. Когда они жили в Нью-Орлеане, то начали такой, который должен был опередить
Джойс читал с едва заметной улыбкой, звучным гибким голосом. Закончив, он поинтересовался, понравилось ли слушателям. Ответы последовали далеко не сразу. Когда Жола удалось прочитать первые 120 страниц, которые, в сущности, содержат все основные линии книги, Джойс одобрительно заметил, что для этого нужно как минимум одиннадцать читателей. Но Жола читал ее с собственной точки зрения — он обнаружил библию своего движения, «Капитал» своей революции. Дадаисты уже научили словесность «лепету и музыке крыл», сюрреалисты — конструктивной несвязице, а в тексте Джойса Жола нашел всеобъемлющую форму, победоносно соединяющую все их достижения. Он предложил печатать «Поминки…» выпусками в «транзиты» — с самого начала, а затем в выправленном виде и все уже изданные фрагменты.
Так и было с апреля 1927-го по ноябрь 1929-го, сначала ровно, без задержек и скандалов, потом публикации стали появляться неравномерно, а в ноябре наступил длинный перерыв. «Транзиты» заполнял паузу публикациями статей о Джойсе, что помогало сохранить интерес. Однако мисс Уивер не могла больше и уже не хотела скрывать своего крайнего недовольства «Поминками…» — оно копилось до самого января 1927-го, пока она не собралась внятно сформулировать их. Но поначалу шло довольно кротко. Джойс даже удовлетворял какие-то требования поправок и изменений, соглашался, что не надо работать так неистово, и мисс Уивер решила начать серьезные действия:
«Приказ на прекращение работ поступил так быстро, что я чувствую желание попробовать снова и отдать совсем другой приказ — но только ради глаз и здоровья. Собственно, речь о том, что пока к вам нет слишком настоятельных требований (разве что с минусовой стороны шкалы)… но я подожду вашего разрешения его изложить… Может быть, когда нынешняя книга будет закончена, вы будете в состоянии внять нескольким вашим старым друзьям (Э. П. войдет в их число); но пока время обсуждать это не пришло».
Джойс встревожился. 1 февраля 1929 года он пишет ответ:
«Ваше письмо наградило меня прелестным маленьким приступом головной боли. Заключаю, что фрагмент вам не понравился? Я продолжаю обдумывать его. Мне кажется, он хорош — лучшее, что я смог. Я с радостью пришлю другой, но он из второй или четвертой части, и не раньше первой недели марта или около того… Вам, похоже, не нравится все, что я пишу. Или конец первой части есть нечто, или я имбецил со своими суждениями о языке. Я крайне обескуражен этим, потому что в этом огромном и трудном деле мне нужно ободрение. Возможно, Паунд и прав, но я уже не могу повернуть обратно. Я никогда не слышал его возражений по „Улиссу“, с тех пор, как я решил отослать ему книгу, но уклонился от них настолько тактично, насколько смог. Некоторые аспекты моей вещи он понял очень быстро, и тогда этого было более чем достаточно. Он сделал блестящие открытия и вопиющие ошибки. Он полностью сбил меня с толку относительно первого цюрихского благодеяния [146] , и с тех пор я не полагался на его проницательность…»
146
Анонимных дотаций от мисс Уивер.
Извинения мисс Уивер за доставленные переживания не отменили ее оценок. Через три дня Джойс получает ее ответ:
«Некоторые тексты вашей работы я беспредельно люблю — и вы, я уверена, знаете это — особенно более прямые и раскрывающие характер части, и (для меня) прекрасно выписанные части с призраками (например, предложение у Шона, о датах и призрачных метах, и та, о водных ликах, перед тем, как вы, мне кажется, ее испортили, — хотя, признаю, иначе она не могла бы встать там, где стоит); но я такова по натуре, что не слишком волнуюсь из-за вашей Оптовой пуноводческой фермы [147] , как и из-за темноты и нечитаемости вашего искусственно усложненного языка-системы. Мне кажется, что вы растрачиваете свой дар. Но я допускаю, что могу быть неправа и в любом случае вы будете продолжать делать то, что делаете, и зачем тогда говорить обескураживающие вас глупости? Надеюсь, что больше этого не сделаю».
147
В оригинале Wholesale Safety Pun Factory — мисс Уивер тоже не уступает в игре словами: a safety pin — «английская булавка».