Джозеф Антон
Шрифт:
Потом они поругались с Клариссой из-за того, что она позволила Зафару посмотреть телерепортаж о демонстрации. «Как ты могла?» — возмутился он. «Так вышло», — ответила онаи добавила, что понимает, как он расстроился из-за шествия, но ему не следует отыгрываться на ней. Зафар, взяв трубку, сказал, что видел его изображение со стрелой, проткнувшей голову. Он видел, как двадцать тысяч мужчин и подростков идут по улицам — не Тегерана, нет, а его родного города — и требуют смерти его отца. Он сказал Зафару: «Люди выставляются перед телекамерами, думают, что это выглядит круто». — «Ничего крутого, — отозвался Зафар. — Это выглядит глупо». Он мог быть великолепен, этот мальчик.
Его друг компьютерщик Гурмукх Сингх высказал в разговоре с ним замечательную идею: почему бы ему не приобрести «сотовый телефон»? Дело в том, что появились телефоны, которые называются «сотовыми». Зарядил батареи — и носишь телефон повсюду с собой, и никто не будет знать, откуда ты позвонил. Имея такой телефон, он сможет дать номер
Сотовый телефон — до смешного громоздкая штука, этакий кирпич с антенной — не заставил себя долго ждать, и его восторг не знал пределов. Он звонил людям, сообщал им номер, и они звонили ему — Самин, Полин и, несколько раз, его друг Майкл Герр, автор классической книги «Репортажи» о вьетнамской войне, который жил в Лондоне и тревожился за него больше, чем кто-либо, больше, если уж на то пошло, чем он сам — вплоть до паранойи. Кадзуо Исигуро, чей роман «Остаток дня» только что вышел и имел огромный успех, позвонил, чтобы сказать, что повсюду, по его мнению, должны появиться новые рецензии на «Шайтанские аяты», причем их авторами должны быть писатели: надо вернуть в центр внимания литературу как таковую. Позвонила Кларисса, чтобы помириться. Один ирландский автор, клиент литературного агентства «А. П. Уотт», где она работала, сказал ей кое-что о своих знакомых строителях-ирландцах, которые закладывали в Бирмингеме фундамент большой новой мечети. Они тайком кинули в цементный раствор экземпляр «Шайтанских аятов». «Так что мечеть будет покоиться на твоей книге», — сказала Кларисса.
Позвонил Майкл Холройд, чтобы сказать: массовое шествие, он считает, резко сдвинуло общественное мнение в сторону осуждения протестующих. Возмущенные тем, что видели на телеэкране, — плакатами «Убить как собаку», «Смерть мерзавцу Рушди», «Лучше умрем, чем оставим его в живых», интервью с двенадцатилетним мальчиком, сказавшим перед камерой, что готов убить мерзавца лично, — люди переставали занимать выжидательную позицию. Выступления Калима Сиддики и Кэта Стивенса тоже сыграли ему на руку. Пресса, освещая эти события, была, как правило, на его стороне. «Мне противно, — заявил комментатор в лондонской „Таймс“, — видеть, как толпа прет на одного».
В том жарком-прежарком мае его много где видели — и в Женеве, и в Корнуолле, и во многих местах Лондона, и в Оксфорде на званом обеде, который пикетировали мусульмане. Южноафриканский писатель Кристофер Хоуп сказал сослуживцу Клариссы Карадоку Кингу, что лично был на приеме в Оксфорде, где присутствовал человек-невидимка. Тарик Али утверждал, что обедал с ним в каком-то укромном месте. Все эти утверждения были ложны — разве только на свободе, как тень в великой и жуткой сказке Андерсена, гулял, увеселяя гостей на вечеринках, некий призрачный Рушди, пока Джозеф Антон сидел дома. Зажившая своей жизнью тень, которая впервые мелькнула в «Иранских ночах» на сцене «Ройял Корта», появилась еще в одной пьесе, на сей раз в названии. Брайан Кларк, автор пьесы «Чья это жизнь, в конце концов?», элегантно назвал свою очередную вещь «Кто убил Салмана Рушди?». Он позвонил Кларку, чтобы сообщить ему ответ на этот вопрос: «Никто — во всяком случае, пока никто, и будем надеяться, что этого не случится». Кларк предложил изменить название на «Кто убил писателя?», но основа сюжета должна остаться прежней: писатель гибнет от рук иранцев-убийц из-за книги, которую написал. «Художественный вымысел?» Конечно. Может быть кто угодно. Кларк сказал ему, что намерен предложить пьесу для постановки. Его жизнь и смерть становились собственностью других людей. Он был законной добычей.
Вся Англия принимала солнечные ванны, но он сидел взаперти, бледный, обросший. Между тем ему предложили войти в «европейский список» итальянских центристских партий — Республиканской, Либеральной и Радикальной. Последней руководил некто Марко Паннелла — он и сделал предложение, которое дошло до него через офис Падди Ашдауна, лидера британской Либерально-демократической партии. Гиллон предостерег его: «Не делай этого; похоже на пропагандистский трюк». Но Паннелла утверждал, что Европа, он чувствует, должна сделать конкретный жест солидарности с ним и что, если он станет членом Европарламента, любое нападение на него будет считаться нападением на Европарламент и это, может быть, остудит кое-какие горячие головы. Скотленд-Ярд, высшие чины которого, похоже, были не прочь держать его в одиночном заключении, опасался, что такой шаг, возможно, сделает его положение еще более опасным, ибо подействует на иных мусульман как красная тряпка на быка; и других он тоже может подвергнуть риску. Как он будет себя чувствовать, если результатом его поступка станет атака на те или иные «уязвимые цели в Страсбурге»? В конце концов он решил отклонить приглашение синьора Паннеллы. Он не политик, а писатель. Именно в качестве писателя он искал защиты, именно в качестве писателя хотел себя защищать. Он думал о Хестер Принн, с гордостью носившей алую букву «Б», которая означала «блудница». Его тоже заклеймили теперь этой буквой, только означает она «богохульник». Он тоже, подобно великой героине романа Готорна, должен носить алую букву как
Ему прислали экземпляр американского журнала NPQ, где он с удовольствием увидел статью специалиста по исламу, утверждавшего, что «Шайтанские аяты» вписываются в давнюю мусульманскую традицию сомнений, выражаемых в искусстве, поэзии и философии. Это был одинокий тихий голос душевного здоровья на фоне кошачьего визга мальчишек, жаждущих крови.
Он опять встретился с коммандером Хаули — на сей раз на Торнхилл-креснт в Излингтоне, в дружеском доме озорной австралийки Кэти Летт, автора комических романов, и ее мужа Джеффри Робертсона, королевского адвоката, юридическими услугами которого он пользовался. Хаули напоминал ему щипцы в виде мужской головы и рук, которыми его отец колол грецкие орехи. Надо было положить орех щелкунчику в рот, резко соединить его руки — и орех раскалывался с приятным щелчком. У щипцов был устрашающий подбородок, которому позавидовал бы сам Дик Трейси[89], а рот, если его закрыть, отличался мужественной складкой тонких губ. Таков был коммандер Хаули: при виде его любому ореху впору было затрястись в своей скорлупе. Суровый, серьезный человек. В данном случае, однако, он явился как вестник некоей надежды. Ясное дело, неразумно, согласился он, требовать от человека, чтобы он без конца скитался, снимая временное жилье или пользуясь гостеприимством знакомых. Поэтому принято решение (полицейские — большие любители страдательного залога), что ему позволено (вот оно опять, это странное позволено) начать поиски постоянного жилья, чтобы вселиться туда «в середине следующего года или около того». До середины следующего года оставался еще целый год, что не радовало, но мысль, что у него опять будет свой дом и его будут там охранять так же, как всех прочих «клиентов», внушала оптимизм и возвращала самоуважение. Насколько же это будет более достойная жизнь, чем нынешнее нервное, боязливое существование! Он поблагодарил коммандера Хаули и выразил надежду, что от него не потребуют похоронить себя где-нибудь в глубинке, вдали от родственников и друзей. Нет, сказал Хаули. Всем будет легче, если дом будет расположен внутри «зоны ответственности ГЗД». ГЗД — это Группа защиты дипломатов, подразделение полицейских сил быстрого реагирования. В доме будет укрепленная комната и система «тревожных кнопок», но с этим можно было примириться. Да, сказал он, конечно, я согласен. «Что ж, очень хорошо, — сказал Хаули. — Будем к этому стремиться». И рот щелкунчика захлопнулся.
Этой новостью он не мог поделиться ни с кем, даже с теми, кто оказал ему в тот день гостеприимство. С Кэти Летт он познакомился пять лет назад в Сиднее, когда прогуливался около пляжа Бондай-Бич с Робин Дэвидсон. Из одной квартиры на пятом этаже доносились звуки вечеринки, и, подняв глаза, они увидели женщину, сидящую на перилах балкона спиной к морю. «Эту задницу я могла бы узнать где угодно», — сказала Робин. С этого и началась его дружба с Кэти — она двигалась, так сказать, снизу вверх. Робин исчезла из его жизни, но Кэти осталась. Она переехала в Англию, влюбившись в Джеффри, который ради нее расстался с Найджелой Лоусон[90] (от этого решения всем, кого оно касалось, включая Найджелу, стало лучше). В доме на Торнхилл-креснт, после того как полицейские ушли, Джефф рассуждал о юридических атаках на «Шайтанские аяты» и доказывал, что они провалятся. Его убежденность, его эмоциональный напор действовали подбадривающе. Это был ценный союзник.
Мэриан, вернувшись к нему после вылазки в Лондон сказала, что встретила на платформе метро Ричарда Эйра, директора Национального театра. Увидев ее, Эйр расплакался.
Очень много всего говорилось, и говорилось очень многими, но полиция просила его не подливать своими заявлениями масла в огонь — просила, имея в виду, что масла в огонь подлило бы любое его заявление, каким бы оно ни было. И в голове у него стали во множестве возникать неотосланные письма — они летели в пустоту, как письма Герцога в романе Беллоу, полусумасшедшие, маниакальные отповеди миру, которых он не мог отправлять по адресам.
Уважаемая «Санди телеграф»!
Ваш план, касающийся меня, состоит в том, чтобы я нашел безопасное тайное убежище, скажем в Канаде или в отдаленной части Шотландии, где местные жители, всегда приглядывающиеся к чужакам, смогли бы вовремя заметить злоумышленников; и чтобы я, обосновавшись там, держал язык за зубами до конца своих дней. Соображение, что я не совершил ничего предосудительного и потому имею право жить как считаю нужным, явно было вами рассмотрено и отброшено как неподходящая основа для возможного решения. Тем не менее я, как ни странно, не собираюсь отказываться от этой нелепой идеи. Взрослый человек, выросший в городе, я, помимо всего прочего, никогда особенно не любил сельскую местность (редкие красивые виды не в счет), да и холодный климат совершенно не по мне, что исключает и Шотландию, и Канаду. Держать язык за зубами я тоже плохо приучен. Если кто-то пытается заткнуть писателю рот, может быть, вы, господа, сами будучи людьми пишущими, согласитесь, что лучший его ответ — не дать этого с собой сделать? Говорить, если уж на то пошло, еще громче и смелее, чем прежде? Петь (если вы, в отличие от меня, умеете петь) еще красивей, еще отважней? Заявлять о себе, если уж на то пошло, еще чаще? Если вы с этим не согласны, заранее прошу у вас прощения. Ибо мой план именно таков.