Джульетта без имени

Живова Татьяна

— Что..?

Крыся растерялась. Она смотрела на Кожана, и в голове ее было... пусто. Все слова и мысли от неожиданности куда-то подевались, и ей оставалось только молча хлопать ресницами и машинально массировать затекшие руки.

— Мой... отец... Ты?..

Она, как это часто с ней случалось в минуты крайнего замешательства, уставилась в никуда, пытаясь осознать услышанное.

Перед глазами вдруг промелькнули картины далекого и не очень далекого прошлого. Мать — молодая, красивая, но совершенно забитая и бесправная, потому что некому в этом загнанном под землю маленьком мирке было защитить ее. Вся ее спасшаяся было при Ударе родня либо погибла при нашествии

крыс, либо умерла от принесенной ими болезни, а она — одинокая и напуганная хрупкая вьетнамочка, почти ни слова не знавшая по-русски, каким-то чудом выжила. И... быстро была прибрана к рукам набравшими влияние и силу в общине черными кланами.

Крыся застала те времена, когда мать еще считалась рабыней и ею мог помыкать кто угодно. Ей было лет десять, когда на мать положил глаз добродушный весельчак Рамадан Хамроев и сделал сперва своей личной наложницей, а потом — после рождения сына — и женой, тем самым освободив ее и взяв под свое покровительство. А до того бедная женщина была собственностью общины, и распоряжались ею все кому не лень.

К примеру, ее могли предложить какому-нибудь почетному гостю для его отдыха и досуга. А чем оказавшийся на станции удачливый добытчик не почетный гость?

Крыся вспомнила и свое неприкаянное детство. Тычки, дразнилки и злые шутки других детей со станции, тумаки от взрослых... Слово «грязнокровка» — словно клеймо, выжженное на лбу... Постоянный страх, голод, попытки добыть хоть кусочек еды и не нарваться на побои... Чернота туннелей и технических лазов, куда она убегала, чтобы поменьше попадаться на глаза так называемым хозяевам и их охочим до злобных шуток отпрыскам... Другие общины, где все было такое другое, непохожее на то, что было в Петровско-Разумовской... Школа в Отрадном... девчонкой она пряталась за платформой и тайком подслушивала те удивительные вещи, что были доступны счастливым детям на этой сказочно богатой станции с крепкими двухэтажными домами. А потом ее заметила учительница. «Девочка, откуда ты? — С Петровско-Разумовской... — Как тебя зовут?...» Смех детей, услышавших через силу выдавленное «Крыся...». Чудная, добрая Ольга Петровна, она сразу поняла обиду и унижение чумазой диковатой девочки с умными, горящими жаждой знаний глазами — ведь она знала, кого так называли в Эмирате. Строгое внушение классу и разрешение остаться в школе и учиться как все. Как все! Это было счастье на целых несколько лет!

А дома, на Петровско-Разумовской, было все то же. Крыся взрослела, но беды ее не уменьшались — лишь заменялись другими. Оценивающе-раздевающие взгляды парней и мужчин, их бесцеремонные руки и мокрые губы... тисканья по темным закоулкам, принуждения к физической близости... Как хорошо, что эмир станции однажды взял и под страхом изгнания запретил так называемым «чистокровным» плодить незаконных детей от грязнокровок, а то бы и ее однажды постигла участь матери — родить неизвестно от кого никому не нужное дитя...

Смертельно опасные вылазки Наверх — побеги от беспросветной, зависимой от чужой воли жизни. Туннели, лазы, коллекторы... Покинутые дома, подвалы, магазины... И алчущие крови твари, прячущиеся в развалинах и подземельях... Смерть подстерегает за каждым углом и в любой момент может взмахнуть своей косой...

И поиски того, кто некогда дал тебе жизнь. Отец... Белый скавен Стас, добытчик неизвестно с какой станции. Сколько она ни искала его, сколько ни расспрашивала жителей и других добытчиков — даже намека на след не нашла... А он, оказывается, все эти годы жил здесь, в этом «паучьем гнезде», куда она так и не осмелилась добраться в своих поисках... И ведь ни разу... ни разу...

— Но почему? — вырвалось у Крыси вслух. — Почему ты ни разу не навестил нас с мамой? Я ведь... искала тебя...

— Так получилось, мышка...

И говорить больше было нечего. А что тут скажешь? Что ему, еще молодому тогда, но уже

злому на весь этот подземный мир, было попросту плевать на такие вещи? Было. Мир этот ценил силу, лихость, напор, добычу. А больше ничего. И свою рубашку всегда держал ближе к телу. Первобытное общество, варварско-бандитская цивилизация, ровно такая, как рисовали в импортных приключенческих фильмах — гротескная, контрастная, жадная. Хочешь жить — вертись или погибни. Он и вертелся. Упрятал все, что было до войны, до крысиного набега, куда-то глубоко-глубоко в себя, и на замок закрыл. Был Станислав Кожин — а стал Кожан. Да, больно было иногда смотреть на Митьку и на Беззубого, которые нет-нет, да и выпускали себя настоящих погулять. Беззубый в такие моменты напоминал Кожану смешного мистера Феста, что с Бульвара Капуцинов. Было в них что-то общее. Но где сейчас Беззубый? Где Митька? Нет их давно. А он выжил, двадцать лет выживал. Только... как ей, вот ей сейчас все это объяснить?..

— Я тогда... другой был.

— Так получилось, говоришь?.. Так... получилось?

Крыся потрясенно и растерянно сжала пальцами виски. Сколько лет она ждала этого момента... Чтобы... услышать банальное и малодушное «так получилось»?..

— Другим был... — с расстановкой проговорила она. — Настолько другим, что даже не спросил имя той, с кем тогда... развлекался? Хотя конечно... Зачем удачливому добытчику имя какой-то желтой рабыни, которую ему, почетному гостю, подали... на десерт?.. А что потом с ней стало — да кого это волнует? Ты ведь и о моем рождении не знал, ведь правда же? Или... знал, но это тебя тоже не интересовало?..

Она медленно стиснула кулаки, сгребая зажатые между пальцев волосы в захват. Покачала головой.

— Боже мой, ведь всякий раз, когда я видела, как унижают мою мать, как ведут ее к очередному... «гостю»... Когда мне самой приходилось отбиваться или прятаться по туннелям от издевок сверстников и приставаний... унижаться, выпрашивать объедки и получать вместо них побои и... предложения отдаться за еду... Убегать Наверх — чтобы не попасться кому-нибудь из мужчин... не повторить судьбу матери... Каждый раз я мечтала, что вот-вот, совсем скоро, может быть даже завтра, кончатся наши беды — придет на станцию мой отважный и сильный папа-добытчик, накажет всех наших обидчиков и заберет нас туда, где мы больше никогда не будем голодать и бояться... где мы будем под его защитой... Каждый день ждала... А выходит... ждать было... некого...

По лицу Крыси уже текли слезы, но она не замечала их. Мигом всплыли в памяти все пережитые обиды и унижения и, уязвленная в самое сердце, она говорила, говорила... и сама уже плохо понимала, что именно. Голос ее звенел, взлетая до невыносимо-щемящих высот гнева, обиды и отчаяния, до затмевающего рассудок безумия, когда слова перестают быть осознанными словами, а превращаются в стремительные, бездумно пущенные в зенит смертоносные стрелы.

И теперь эти стрелы словно сами собой отыскивали крохотные, незаметные глазу незащищенные места в несокрушимой колючей броне, которой за эти годы окружил себя Кожан, и жалили, жалили, жалили... Почему ты предал нас, папа? За что?..

— Все эти годы я ждала тебя... искала... Представляла, как найду и буду любить тебя, гордиться тобой... А ты... ты все это время сидел в этом бандитском логове, как... как надутый, самодовольный паук, тешил себя грабежами, войнами и насилием... И ведь ты сам эту дорогу выбрал, сам, никто тебя не заставлял злодействовать, ведь правда же? И теперь ты говоришь мне... «так получилось»?!.. Да чем ты тогда лучше тех, кто... нас с мамой... каждый день...

Крыся была уже на грани истерики, но остановиться не могла. Неуправляемый поток эмоций снова, как недавно в туннеле, захлестнул ее и потащил за собой.