Джума
Шрифт:
– Ты поедешь из театра с Юрой, - жестко потребовал Родионов.
– И никаких возражений.
– Хорошо, - согласилась она, глядя на мужа изучающе, до конца не веря его словам и, подозревая в них некий иной смысл.
Борис Николаевич облегченно вздохнул и, выйдя из гостинной, засобирался на работу.
Анастасия Филипповна подошла к окну. Отодвинув ажурные гардины, долго смотрела на улицу, отмечая, как муж выходит из подъезда, садится в поджидавшую его машину и отъезжает. Он не поднял голову, не глянул на выходящие в тихий двор окна квартиры.
– Мама, - услышала она за спиной
– Наталья подошла и обняла мать за плечи, прижавшись к ней лицом.
– Не говори так, Ната, он - твой отец.
– Моего отца звали Олег Артемьев.
Анастасия Филипповна дернулась и отстранилась:
– Что ты сказала?!!
Наталья смотрела на мать понимающими и всепрощающими глазами взрослой женщины.
– Мне дед все рассказал перед смертью и папино письмо передал, - тихо проговорила она.
– Он попросил у меня прощения. И еще сказал, что его страшная болезнь - Божья кара за то, что он разрушил вашу любовь - твою и Олега.
Они с минуту стояли молча, а потом, не сговариваясь, кинулись друг к другу, завыв громко, по-бабьи, протяжно и тоскливо, - так, как плачут бабы только на Руси, независимо от того, выросли они в семье генерала или доярки...
Глава шестая
Артемьева знобило. Воспаленные глаза слезились; голова походила на раскаленный в печи чугунок - так горела и была тяжела. В висках, не переставая, пульсировала тупая, ноющая боль. Он поудобнее уселся на широкой лавке, пристраиваясь спиной к теплой стене русской печки. Шумно дыша, с удовольствием отхлебнул из глиняной кружки большой глоток густого, с запахом малины и хвои, варева.
В светлой горнице, с деревянной, старой, но добротной, с вычурной резьбой, мебелью и домотканными, яркими ковриками на выскобленных добела половицах, возле стола суетился кряжистый, широкоплечий старик, чьи черты лица почти скрывали роскошные усы и борода. Седые, густые
56
волосы, кольцами падавшие на лоб, перетягивал тонкий, кожаный ремешок. Кожа лица представлялась смуглой и обветренной, но почти лишенной морщин и того редко встречающегося ныне оттенка, по которому, не ошибившись, можно с уверенностью определить: человек ведет здоровый образ жизни и протекает она, преимущественно, в достаточном удалении от напичканных автотранспортом и промышленностью городов. Необычным контрастом с седыми волосами и бородой выглядели глаза - удивительно молодые, чистые, не затянутые старческой пеленой. И хотя были темно-карими, почти непроницаемо черными, невольно притягивали взор таившимися в них мудростью, силой и какой-то древней, забытой тайной. В его глазах не ощущались отблески вездесущего ока телевизора и не отражались щедро унавоженные мирской суетой строки газетных полос. Глаза старика лучились первозданным, природным знанием.
– Ты к печи-то поближе, Степаныч, поближе, - зычным, но приятным, голосом наставлял Артемьева старик.
– Эт, тебе не дьявольская суздыкалка дома. Ишь, выдумали: газ, вода горячая из энтих щупалец железных. Про бани и не упомнят уже. Камнями пообкладывались, бетоном энтим... Тьфу, прости, Господи! А опосля и дивятся: чего на погосте народу больше, нежели живых?
– Строг, ты, больно Ерофей, - улыбнулся
– Я к себе попервой строг, - живо откликнулся тот.
– По Божьим законам живу, а вы в своих клетях - по дьявольским. Все шарахает вас, нешто медведя-шатуна: по оврагам да буеракам. А Бог он давно людям подсказку дал: живи по десяти заповедям - и здоровье будет, и душа в покое.
– Выходит, и я по дьявольским законам живу?
– с иронией спросил Георгий Степанович.
– И ты!
– припечатал хозяин дома.
– Уж сколь раз тебе наказывал: бросай людям головы потрошить. Так нет, прешь супротив Бога и матушки-природы.
– Я людей лечу, Ерофей.
– Лечит он, - весело фыркнул старик.
– Себя, и то, недосуг.
– Он придирчиво оглядел стол: - Иди уже к столу. Я, тебя, Егорка, нынче лечить буду. Всех бесов повыгоняю, а опосля помолюсь.
Артемьев, кряхтя, поднялся, перешел к столу. Ерофей сперва перекрестился на иконы в красном углу, прочитал молитву, беззвучно шевеля губами и прикрыв глаза. Лишь потом сел за стол, разлил по стопкам ярко-красную рябиновую настойку. Расправил усы, бороду, широко улыбнулся, сверкнув крепкими, белоснежными зубами:
– За твое здоровье, Егор! Дай, те, Бог поутру проснуться без хвори, тоски и сомнений!
– Он махом опрокинул стопку, причмокнул губами от удовольствия и с аппетитом захрустел упругим, соленым огурцом.
Артемьев выпил, с минуту посидел молча, смакуя вкус и запах настойки. Оглядел стол и почувствовал жадный, неутоленный голод.
Спустя время, оба расслабились, откинувшись на широких лавках.
– Хорошо у тебя, Ерофей!
– с нотками мечтательности в голосе заметил Георгий Степанович.
– Душа отдыхает...
– Душа, Егор, она, грешная, без роздыху трудится, потому, как раба Божья.
– Он глянул, хитро прищурившись: - Ну, говори, чего захворал-то?
– Вирусная эпидемия. Грипп по всему городу людей косит.
– Куды там!
– фыркнул Ерофей.
– Вирусы! Мне энтими вирусами еще батюшка твой, царствие ему небесное, - широко перекрестился Ерофей, - все мозги, как нафталином, пересыпал. Бывало, сойдемся в споре - искры летят! Уважал я его шибко, был в ем стержень. А насчет души человечьей - ну никакого понятия! Все болячки, говорит, от вирусов и микробов. Я ему толкую, что, дескать, душа в силки дьявольские попала, - разошелся Ерофей, отчаянно жестикулируя руками.
– Ни в какую! Вирусы, говорит, и все тут! Он с силой ударил ладонью по столешнице.
– Я ему талдыкаю: где, мол, покажи, не вижу их. А вот я, к примеру, гляну в глаза человеку и враз его болячки все разгадаю.
Артемьев от души рассмеялся:
– И мою разгадаешь?
– И твою!
– заверил старик. Он глянул, казалось, в самую душу. У Артемьева на миг дыхание перехватило.
– Забота тебя тайная до костей сгрызла, - с расстановкой выдал Ерофей.
– Кабы не знал тебя, Егор, подумал бы, прости, Господи, украл ты чего, а нынче кумекаешь, как припрятать подальше, да поглубже.
– Силе-е-ен!
– в голосе Артемьева прозвучало невольное восхищение.
– Разгадал, выходит, твою болячку?