Еда и патроны. Прежде, чем умереть
Шрифт:
Переночевав в доме старосты, рано утром мы со Стасом уже дежурили возле дверей храма, сладостно предвкушая грядущий успех нашей маленькой пьесы под названием «Сейчас вы все охуеете». С половины девятого публика начала подтягиваться к подмосткам, доселе не видавшим столь смелых постановок. Ничего не подозревающие кадомовцы приходили семьями, и я едва сдерживал сатанинскую ухмылку, живо представляя себе, как эти тётушки в косынках, идущие под локоток со своими благоверными, пытаются одной рукой закрывать уши малолетним отпрыскам, а другой – беспрерывно крестятся, внимая каждому
– Никогда ещё так не ждал начала воскресной службы, – поделился я переживаниями со Станиславом.
– Причастимся? – спросил он, глянув на часы.
– О, кровь и тело тут сегодня точно будут, вот только не уверен, что Христовы. Пойдём-ка внутрь, пока лучшие места не заняты, я хочу видеть это во всём блеске.
– До сих пор не верю, что ты отговорил меня брать автомат.
– Прояви уважение к уходящим традициям.
В церкви было уже многолюдно. Воняло ладаном вперемешку с дешёвыми сальными свечами. Народ разбивался на группки по знакомствам и точил лясы в ожидании священного действа. Завсегдатаи то и дело искоса поглядывали на нас – пришлых – и шушукались, заслоняя рты. И вдруг всё стихло. Возле алтаря появилась высоченная фигура в чёрной рясе до самой земли, так, что подол волочился по полу. Фигура, стоя спиной к пастве, взяла расшитую золотом голубую епитрахиль и водрузила себе на шею, приподняв собранные в хвост смоляно-чёрные волосы.
– Благословен Бог наш всегда, ныне и присно, и во веки веков, – прогудело под сводами и, готов поклясться, я задержал дыхание от этих звуков.
Есть разные голоса – те, которые заставляют слушать, которые заставляют верить, от которых бросает в дрожь. Но такого голоса я не слышал никогда прежде. Он, будто язык колокола, бил по черепу изнутри и заставлял его резонировать в такт своему потустороннему тембру. Да и внешность Емельяна была под стать его вокальным данным – вытянутое сухое лицо с острыми скулами и тонким горбатым носом обрамляла густая чёрная борода, доходящая аж до пояса, под косматыми нависающими бровями горели глаза-угли, глядящие так, будто Страшный Суд уже начался, и Емельян на нём прокурором. Представить себе, что этот двухметровый бородач с иерихонским горном вместо глотки охоч до мальчиков было тяжеловато. Но тем ошеломительнее должен быть эффект страшного разоблачения!
Пока Емельян повергал паству в благоговейный трепет, читая входные молитвы, на сцене возник наш протеже и нерешительно замялся, теребя витой ствол семисвечника. Глаза Игната, полные ужаса и влаги, бросали взгляд то на нас со Станиславом, но на спину Емельяна, будто ища поддержки. Первый выход на публику всегда такой волнительный.
– Пошёл! – зашипел ему Стас и коротко махнул рукой, но Игнат всё продолжал мацать церковную утварь. – Долго он – сука! – телиться будет?
– Дай парню собраться.
– Эй! – снова зашептал Стас сквозь стиснутые зубы. – Я сейчас сам выйду и всё скажу! Понял? И пеняй на себя!
– Не дави, – дёрнул я его за рукав. – А ну как в отказ пойдёт? Ничего не докажем.
Но
– Люди добрые! – проголосил он дребезжащим от волнения фальцетом. – Смилуйтесь надо мною!
Емельян замолчал и ошарашено уставился на своего подручного. Прихожане разинули рты.
– Я виноват, – продолжил Игнат, уронив руки, словно плети. – Страшно виноват перед вами, – и слёзы покатились по его впалым щекам. – Я так долго молчал.
– Игнат, – пробасил Емельян, не двигаясь с места, – ты нездоров. Пойди приляг, мы поговорим после службы.
Но пацан лишь мотал рыжей башкой.
– Не препятствуй богослужению, а нето… – пригрозил поп, но безуспешно, паренёк вошёл во вкус, и мандраж публичного выступления сменился куражом:
– А нето что?!
– Уймись! В тебя никак бес вселился!
– В меня?! Вот значит как, отче?! Так расскажите же этим добрым людям, как этот бес в меня проник!
– Пошла жара, – пихнул я Стаса локтем, посмеиваясь.
– Опомнись, Игнат, – повернулся «отче» к мальчишке и протянул руку.
– Не троньте меня! – отстранился тот. – Они должны знать!
– Ну давай уже, рожай, – буркнул Станислав.
– Ты сам не разумеешь, что говоришь, – отступил Емельян, приложив ладони к груди. – Вспомни, о чём мы беседовали с тобою, вспомни мои наставления.
– Наставления?! – заорал Игнат, присев, будто собрался прыгнуть на своего мучителя. – Молчать – вот все ваши наставления!
– Нет-нет, – замотал головой Емельян. – Я же объяснял. Будь благоразумен.
– Он лжёт вам!!! – гаркнул Игнат, тыча в священника пальцем.
– Заклинаю… – попятился тот, вцепившись в свою епитрахиль.
– Всегда лгал! Рядился попом! А сам…
– Нет, молчи.
– Он – чудовище! Чудовище!!!
– Эк мальца пробрало, – подивился я накалу страстей.
– Думаете, это черти в полях скачут?! – продолжил Игнат, полностью владея охуевшей от такого напора публикой. – Это его дети!!!
– Чего блядь? – вырвалось у меня само собой, и инстинкты подсказали, что пора двигать к выходу, ибо пацан ебанулся, а примерять гнев толпы на себя я желания не испытывал. Но то, что случилось дальше, заставило меня пересмотреть своё мнение о состоянии душевного здоровья Игната.
Отец Емельян, продолжавший весь второй акт пятиться вглубь храма, вдруг припал к земле и, сотряся своды душераздирающем воплем, прыгнул на иконостас, а с него – в окно, и был таков.
– Чтоб меня… – замер с раскрытым ртом Стас, нащупывая хлястик спрятанной под куртку кобуры.
– За ним! – пихнул я его в плечо и бросился к выходу, распихивая оцепеневшую паству. – С дороги, вашу мать!
Но наградой мне была лишь тень, скачущая по крышам изб и растворившаяся в утреннем тумане ещё до того, как я успел её толком разглядеть.