Единая-неделимая

Краснов Петр Николаевич

На углу Литейного городовой, в черной шинели и фуражке поверх наушников, белой палочкой остановил движение по Невскому, пропуская сани на Владимирский и Литейный.

Желтые вагоны трамвая весело отсвечивали зеркальными окнами и были новые и чистые. Барышня с белым кудрявым шпицем, вымытым и расчесанным, с алым бантом на ошейнике, воспользовалась остановкой движения и переходила Невский.

Шпиц бежал, как кошка, поджимая брезгливо лапки на бороздах блестящего, ставшего цвета кофе со сливками снега и обегая лужи.

Откуда-то взялся Бурашка. Черный, лохматый и озорной. Медвежьи уши наставлены

вперед, хвост колесом, вид самостоятельный, никого не признающий. Бурашка заметил шпица. Скок… скок… в два прыжка очутился подле. Обнюхались.

— Ральф! Venez ici… Ральф!.. — кричала барышня. Солнечен был ее нетерпеливый крик. Озабоченное лицо вспыхнуло румянцем досады.

Бурашка ловким маневром оттеснил и завлек шпица к большой темной луже у рельсов трамвая, поднялся на задние Лапы и быстрым движением передних опрокинул нежное создание спиною в лужу. Дал ему в луже перекидку, и, когда мокрый и грязный, со слипшейся шерстью, шпиц поднялся, недоумевая, как все это вышло, Бурашка, лавируя между лошадьми и санями, уже бежал по другой стороне Литейного.

— Ральф! Quelle horreur! — плакала барышня. Шпиц сконфуженно отряхивался. С грязного банта текла вода.

— Вот хулиган!! Мерзкая собака!

Мгновение… Палочка городового сверкнула над темными дугами саней, чей-то мягкий Делонэ-Бельвиль обогнал Морозова, заскрипели трамваи, и снова толчея людей, пестрота вывесок, низкий вход к Черепенникову, в окне горы апельсинов, яблок, винограда. Бутылки… пастилы… коробки с мармеладом, ящики с изюмом и финиками…

«Значит, Русалка недалеко, — подумал Морозов. — Ах, негодяй Бурашка! Действительно, хулиган! Бедная барышня! Глупый, бедный Ральф…»

У парикмахерской Duraz et Ravelin, где всегда стригся и брился Морозов, он увидел Русалку, закутанную в темно-синюю суконную выводную попону с вензелями, вышитыми желтым шелком.

Тесов сворачивал с нею на Фонтанку.

Морозов обрадовался. У него была примета. Надо обогнать Русалку перед скачкой и мысленно помолиться об удаче.

«Господи, помоги ей, моей милой!»

— Русалка! Русалочка!.. — крикнул Морозов. Русалка скосила глаз и сморщила верхнюю губу. Не заржала, а только сделала вид, что заржала. Тесов улыбался и что-то говорил. Не было слышно за шумом улицы его слов.

— Ваша, что ль, ваше сиятельство? — обернулся с облучка извозчик.

— Моя, — гордо ответил Морозов.

— А и красавица, ваше сиятельство! Вот лошадь, уж подлинно Лошадь. Больших, должно, денег заплачена.

В яркой прелести мартовского солнца, во влажных и свежих взвивах порывистого ветра, в блеске тающего на Фонтанке снега, в словах извозчика, в движении толпы, в криках барышни со шпицем, в грубой шутке подлеца Бурашки, в полыхании блесков оконных стекол, во вкусной свежести пахнущего морем воздуха было что-то пьянящее, как искры шампанской игры в холодном вине. И казалось Морозову, потому ему так радостно, что и он, и извозчик, и Тесов, и чужая барышня со шпицем, и подростки, катающиеся на коньках под звуки матчиша, и Русалка, и Бурашка — все они были одной, единой, великой Русской семьи.

Сердце его с детства привыкло любить прекрасную Родину с ее гордыми орлами, глядящими на Восток и на Запад. А эта праздничная толпа, — этот город в весенних блестках

солнечных лучей, в радостном гомоне людей был его Родина!..

В самом радужном и бодром настроении духа Морозов подъехал к тяжелым и громадным задним воротам манежа и щедро расплатился с извозчиком.

Как хорошо жить!..

XI

В манеже пахло сыростью. У входа от натасканного солдатами и лошадьми снега была липкая грязь. Высокая, дощатая, задняя стенка трибун, задрапированная елками, доходя до верхнего края окон, перегораживала манеж. Елочная ограда отделяла станки для лошадей и передманежный дворик. На нем гусар водил большую поджарую серую в яблоках лошадь, а маленький подвижной гусарский офицер с безусым и безбородым, как у англичанина, жокейским лицом, приседая на согнутых коленях, смотрел сзади, как она ступала. Видный вахмистр, лет тридцати, с рыжеватой бородой под Государя

Императора, худощавый и стройный, прикрыв глаза ладонью, тоже смотрел из-за офицера на ноги лошади. Четко сверкали подковы и между ними размытое, бело-розовое пятно копыта.

— Никак нет, ваше благородие, нисколько не хромает, — говорил успокоительно вахмистр.

— А, по-моему, на левую заднюю чуть улегает. Эх, надо же было мне ее вчера ковать, Соломатин. Расчистили глубоко. Зарезали, черти!

Высокий артельщица в длинном черном с барашковым воротником пальто кинулся, было, преградить дорогу Морозову, — вход с этой стороны был для публики закрыт, — но узнал его и улыбнулся.

— Здравия желаю, ваше сиятельство.

— Здравствуйте, Семен Семеныч. Афишка найдется?

— Извольте, господин Морозов.

Морозову было приятно чувствовать себя здесь «своим», точно артистом какого-то спектакля. Гусар увидал Морозова и крикнул:

— Ну-ка, Морозов, погляди, друг, мою Кармен, хромает или нет?

Морозов так же, как гусар, присел, чтобы лучше видеть, и стал смотреть.

— Нет, не хромает… Разве что… Нет, совсем не хромает.

— Я их благородию и то говорю, опять же и жару в пятке ничуть не обозначается, — солидно сказал гусарский вахмистр.

— Ну, ладно, ставь.

Станки из досок, убранные тонкими елками, наполнялись лошадьми.

— Мою Русалку можно рядом с твоею Кармен, Петров? — спросил Морозов.

— Отлично. А ее не привели еще?

— Вот и она.

Морозов с Петровым, знаменитым наездником и скакуном, прошли за зеленую ограду елок к буфету.

Там за длинными столами, накрытыми чистыми скатертями, лакеи во фраках расставляли бокалы, рюмки, тарелки с закуской. В углу у окна, в ящике со льдом торчали белые, золотые и фасные головки шампанских бутылок.

Маленький, плотный, рыжебородый Перфильев, есаул казачьего полка, в яркой голубой фуражке и новеньком легком, щегольском пальто с блестящими погонами, только что опрокинул рюмку водки и теперь прожевывал большой бутерброд. Все лицо его маслилось и сверкало от удовольствия.

— Морозов, душа мой! — крикнул он, увидев Морозова. — Ходы до мой лавка. Кушать мало-мало будим… Ну, что же? Ни пера, ни пуха. Возьмешь, — бутылка шампитра за тобою.

— Ладно. И даже две.

— Люблю я господ спортсменов. По-господски поступают. Отказа нет угостить приятеля.