Единая-неделимая

Краснов Петр Николаевич

— Еще бы… С детских лет помню. Как сейчас, его вижу.

— На мельничных крыльях на Кошкином хуторе на смерть я его закачал… И учителя Краснопольского, может, помните, что в Тарасовской церкви хором управлял? Тоже по моему приказу расстрелян…

— Что же это, Ершов?

— Крови учился, жестокую науку изучал… Изучил теперь доподлинно. Я крестьянин, ваше благородие, крестьянская кровь во мне течет. Обманывали нас много, темнотою нашею пользуясь. А теперь, кровью родительской глаза промывши, прозрел я, понимать стал, как он, рай этот самый социалистический,

к нам обернулся. Все стало ясно, чему учили Ляшенко и братья Мазуренки и что такое коммунисты. Гибель народа русского! Вот оно что! Через кровавую жертву близких своих к Богу я обратился. Вы это понимаете? Церкви я осквернял. А теперь одна у меня думка, — еще лучше построю.

— Но как же, Ершов, вы один?..

— Нет, ваше благородие, не один я, а нас вся крестьянская Россия. Вы думаете, один я очухался от чумного своего угара? Нас, может, сотни тысяч али миллионы, какие поняли, куда нас ведут. Да только те-то поняли, а крови еще не научились, не знают, как приступить… А я учен… Ну, и других научу! Видали, как с часовыми я ловко? Одному в морду запалил, а другого по виску рукояткой тюкнул. Не пикнули. Я бы всю тюрьму освободил, да один вы мне нужны, и больше никто.

— Почему я один?..

— Вы историю моей жизни слыхали. Поняли, значит, как тесно нас земля черноземная, со слободою Тарасовкой да вашей Константиновской экономией» переплела. Вы мне все одно что родной. У меня, почитай, вы одни и остались. Так вот, ваше благородие, все вам раскрымши по совести, желаю я новую жизнь начать забвением и прощением старого. Ежели я в чем перед вами провинился, — простите ради Христа.

— Ершов!..

— А моя обида на вас… На всех вас, панов да помещиков, теперь в узел завязана. К тому узлу камень я прикрутил и на дно моря-окияна закинул… Нет у меня на вас больше злобы, и ничего, окромя добра, я вам не желаю.

— Спасибо, Ершов…

— А как теперь ваша невеста, Надежда Алексеевна Тверская, отошла ко Господу, так очень желал бы я, чтобы вы на Марье Семеновне женились, осчастливили бы ее.

— Ершов! Да как же это возможно? Где тут об этом думать? Кто я такой сейчас? Я беглый белый офицер, которого держали для расстрела… Еще удивительно, что так долго, целых полтора года не трогали… Словно забыли…

— Ничего! Пока там не прочухались, и я еще не кто-нибудь. Я, начдив Красной стрелковой и коммунист, могу кой-чего сделать по-своему. Мы спустимся по Дону до Аксайской. В Аксайской свои люди найдутся. Бывали мы там и раньше. Какой ни есть документ вам справим, и катайте вы в Питер, там отыщите, — я вам адресок дам, — Марью Семеновну и вместе вот обмозгуйте. То ли вам за границу пробираться в белую армию, то ли вам в Петрограде ждать, когда мы свое дело сделаем.

— А вы, Ершов?

— Мне после моих теперешних дел тут оставаться никак невозможно. Да хотя бы и можно было, так я все одно не остался бы. Мое дело такое. Правду я нашел теперь, и пойду я эту правду проповедовать. По глухим хуторам, по монастырским скитам, по лесным деревням стану я тую правду сказывать.

Стану учить крестьян: за Христа идти и крови поганой не бояться. Стану указывать им на врагов веры Христовой — коммунистов и комсомольцев. Их душить повелю… По ночам, в пьяной ссоре, в драке деревенской станем их изводить. Пусть поднимется вся крестьянская, избяная, чернопашенная Русь… Станет крепко — без партии — одна — Рассейская — и пойдет выметать нечисть из городов. Каждый из нас теперь крепко знает, кто его враг. Языком болтать мы не станем, а дело сделаем прочно. А как выгоним насильников Русской земли, тогда будем у Бога Царя просить. Без Царя не скрепить нам Руси, без Царя не будет она стоять прочно. Ладно, что ль, пан?

Морозов молча взял руку Ершова и крепко пожал. Ершов отнял руку.

— Погоди… Много крови на моей руке, неповинной крови… Дай мне омыть тую кровь кровью насильников… Долгое мое дело. И не год и не два пройдут, пока раскачаем громаду крестьянскую. А все одно: мы скажем свое слово и будет по-нашему! Как мы повелим!.. А тех передушим, как задушил я вчера чертова приятеля!

Ершов взялся за весло. Из-за водных просторов, от низких берегов, упиравшихся в разлив, потянули нежные светы. Побледнели воды, звезды померкли, стала голубеть вода, и вдруг ярко брызнули солнечные лучи. Показались в белых кудрях цветущей акации холмы и подъемы Аксайской станицы, развесистыми виноградными кущами сбежали к Дону. Беленькими хатками раскинулась станица, и над нею стал виден низкий белый храм. И чудилось Морозову, что от храма к небу простирались золотые лучи, словно в тех лучах снова спускалась на землю Матерь Божья, Заступница сирых, Покровительница слабых… Вспомнил он в эти краткие мгновения солнечного рассвета, как спасала его Богородица на войне, заслоняла омофором Сына Своего в бою под Дубом и на Стоходе, как спасла тогда ночью у казачьего полковника в снежной метели. И поверил он, что и сейчас спасет Она и защитит его.

В солнечном сиянии были пустые улицы станицы. Крепко спали ее обитатели. Никто не видал, как поднимались к светлеющему в золотых туманах белому храму — жилищу Пречистой, Невесты-Неневестной, нарядный начдив Красной Стрелковой и с ним бледный и худой, обросший темною бородою человек в старом, истрепанном английском френче без погон.

Ясные лучи светом несказуемым обливали голову Морозова, проникали в самое существо его, и из глубины души, как ростки весенних, светло-игольчатых трав, вставала глубокая страстная вера.

«Придет День Господень, яко тать в нощи», неминуемый, светлый и грозный день Русского спасения.

Придет и даст снова узнать под родным Русским небом и под родною Русскою христианскою властью великую радость тяжкою ценой завоеванного духовного единства новой «Единой-Неделимой».

П. Краснов

Сантени.

1924