Единая параллель
Шрифт:
Санинструктор, медсестра, телефонистка, повариха, наконец, — все это куда ни шло. Но боевая летчица… Интересно знать, много ли их таких в авиаполку связи?
— В моей эскадрилье только одна! — доложил майор Волченков, ловко убирая под козырек выбившийся чубчик.
— Хм… Да ты вроде гордишься этим? — хмуро сказал генерал.
— Так точно, товарищ генерал, горжусь. Таких летчиков, как старшина Просекова, надо еще поискать. Истинный талант. Плюс воля, смелость, тактическое мышление.
— Ну, ну. Словом, амазонка.
Комэск пожал плечами, не особенно угадывая смысл генеральской интонации. Опять
— Если вы имеете в виду тех самых легендарных амазонок, которые…
— Тех и имею, — сухо отрезал генерал. — Каких же еще?
— Не могу знать…
— То-то и оно.
Генерал сумрачно размышлял: может, отказаться от полета с этой «амазонкой»? Пусть дают другого летчика, лучшего в полку, как было приказано. Потанин ведь при нем звонил и дважды повторил: «Выделить самый надежный самолет и лучшего летчика». Ну значит, так они и выделили.
Да и нехорошо отказываться, могут подумать черт знает что. Испугался, мол, старик, струсил лететь с бабой. Тот же бугай Потанин станет ухмыляться…
— Ладно, — сказал генерал. — Веди к самолету.
«Кукурузник» оглушительно трещал, пропеллер поднял ураганный вихрь — опробовали мотор, а комэск в это время тщетно напяливал кожаный шлем на массивную генеральскую голову.
Потом, сбавив обороты, «амазонка» выпрыгнула из кабины и стала докладывать, однако генерал ничего не слышал из-за проклятого шлема, плотно сдавившего голову, уши. Недовольно махнул рукой: какие уж тут церемонии…
Летчица была глазастая, с этаким недовольно-неприступным выражением на лице. Кожаная куртка сидела на ней ловко, пожалуй изящно, а вот офицерские бриджи явно не гармонировали, излишне обтягивали женские прелести. «Взяла бы брюки на размер больше, что ли, — недовольно подумал генерал. — А то общелкнулась, как кукла».
— Ты, слышь-ка, дочка, не очень выкаблучивай насчет разного там пилотажа. Я этого не люблю. Поняла?
Она язвительно усмехнулась, повела бровью:
— Да уж как-нибудь не растрясу, товарищ генерал.
— Чего, чего?
— Не растрясу, говорю! Не беспокойтесь.
«Экая неуважительная! — поморщился генерал, — Избаловали ее мужики — одна на эскадрилью. Надо будет после полета хорошенько прочистить ей мозги, чтобы знала, как разговаривать с начальством».
Потанин подсадил его на крыло и в кабину, потом отойдя от самолета, вытянулся, взял под козырек, непонятно почему восторженно тараща глаза. А помахал на прощание не ему, своему генералу, а, похоже, летчице — со сладенькой прохиндейской улыбочкой. Ну ясное дело: разве этот сердцеед-юбочник пропустит смазливую рожицу? Даже в боевой обстановке умудряется шастать ночами: не случайно же утром доложил о ночной грозе. «А у нас только побрызгало…».
Что поделаешь — жизнь берет свое. Да оно и понятно, правильно, иначе и сама-то война теряет свой смысл, ведь в конечном счете ведется она ради жизни. Хрупкой и прекрасной своей хрупкостью, вот как эти капли на целлулоидном козырьке кабины — дрожащие под ветром, мерцающие голубым светом, словно июльские звезды, готовые исчезнуть в следующее мгновение…
Самолет взлетел, чуть завалился вправо и на бреющем пошел над полем строго на запад. Взошедшее солнце припекало затылок, слепило глаза, отражаясь от стекол приборной доски. Генерал приладил переговорное
— Давай, дочка, выходи на шоссе и вперед. По маршруту.
— Есть!
В зеркальце на стойке центроплана он хорошо видел ее лицо: твердый овал подбородка, разлом бровей под стеклами пилотских очков. Подумал с симпатией: «Мордочка-то смышленая», но, опять вспомнив ее ехидную ухмылку у самолета, поморщился.
— Не туда смотрите, товарищ генерал.
Он ничего не ответил, погрозил ей кулаком в зеркало, дескать, много на себя берешь, сибирячка.
Внизу шла танковая колонна, кое-где командиры машин, стоявшие в открытых башенных люках, приветственно махали «кукурузнику». Догадывались: летит «батя». Самолет шел чуть левее шоссе и генерал узнавал знакомые номера боевых машин, пропыленных, но еще блестевших заводской краской. Что-то их ждет завтра утром, которые из них споткнутся на минных полях или жарко запылают, проломленные бронебойными болванками?.. Но большинство, несомненно, пройдут сквозь огненное горнило, почернеют от пламени-копоти и, закаленные, рванутся дальше — на Белгород и Харьков.
Танки, танки, танки… Плоская стальная череда, похожая на заводскую транспортерную цепь, тянулась бесконечно на многие десятки километров, падая в ложбины, опоясывая овраги, черно и тяжело разрезая раздольные пшеничные поля.
Это было внушительно. Впечатляла не только огромность танковых колонн, их вздыбленная тяжеловесная броневая мощь, но и решительная, по-хозяйски уверенная открытость боевого марша: корпуса и бригады шли днем по совершенно открытой местности.
Еще несколько дней назад, в тылу, соблюдалась строжайшая маскировка, заметали даже следы гусениц, привязывая к танкам охапки хвороста. Теперь маскироваться было некогда, да и незачем. Танки шли в бой прямо с марша. Правда, в этом имелся риск, но риск оправданный: колонны прикрывались истребительным щитом, к тому же вся немецкая авиация целиком была задействовала над Обоянью и Гостищевом.
Он приказал летчице взять вправо, чтобы выйти на второй, параллельный маршрут. Eго беспокоил небольшой рывок в сторону, который, как это следовало из утренней сводки, допустили отдельные подразделения мехкорпуса.
Видно, «амазонка» хорошо знала полетную карту — уже через несколько минут она уверенно показала рукой вниз: вот они, ваши мотострелки! Колонна бронетранспортеров и САУ снова выходила на предписанный маршрут; оказывается, отклонение произошло из-за разрушенного моста.
Промелькнули и остались позади головные подразделения. Все в порядке: можно был возвращаться на аэродром, в штабе его ждали срочные дела. Однако генерал неожиданно приказал:
— Вперед, дочка!
Ему хотелось хотя бы в общих чертах увидеть лежащую впереди местность, незапыленные, не раздавленные сотнями гусениц проселки. И еще, честно говоря, взглянуть: далеко ли там немцы?
— Опасно, товарищ генерал, — предупредила летчица. — У нас ведь с вами все бортовое оружие — два пистолета.
— Вперед, тебе говорят!
Самолет слегка взмыл, выскочил над пригорком, и под крыльями замельтешили крыши небольшого хутора.
Генерал велел еще подняться, еще набрать высоты: уж очень ему не терпелось заглянуть за горизонт, увидеть хотя бы отдаленные признаки гигантского сражения.