Единственная революция
Шрифт:
Как мы сказали, жизнь представляет собой движение отношений; и если все эти отношения привязаны к прошлому, к памяти, их движение ограничено и становится мучительным.
«Я очень хорошо понимаю, что вы говорите, и я снова спрашиваю: исходя их чего действуете вы? Не противоречите ли вы сами себе, когда говорите, что мы учимся, наблюдая всю структуру наших откликов, и в то же время заявляете, что учение исключает накопления?»
– Видение структуры – живое; оно движется; но когда это видение прибавляет нечто к структуре, структура становится гораздо более важной, чем видение – которое и есть жизнь; в этом нет никакого противоречия. Мы говорим: видение гораздо важнее, чем природа структуры. Когда вы придаёте важность изучению
Вы спрашиваете, сэр, – каков источник, из которого исходит действие. Если существует какой-то источник действия, тогда это – память, знание, то есть прошлое. Мы сказали: видение есть действие, они нераздельны. Видение всегда новое, значит и действие всегда новое. Поэтому видение повседневных реакций выявляет новое, а это и есть то, что вы называете спонтанностью. В сам момент гнева нет узнавания его как гнева. Узнавание происходит через несколько секунд: мы узнаём, что мы "рассержены". Является ли это видение гнева осознанием его без выбора, или это опять выбор, основанный на старом? Если оно основано на старом, тогда все ответы на гнев – подавление, контроль, потворство и прочее – все они являются традиционной деятельностью. Но когда видение происходит без выбора, тогда существует только новое.
Из этого вытекает другая интересная проблема: наша зависимость от вызовов, которые поддерживают нашу пробуждённость, выбивают нас из рутины, традиции, выводят из установленного порядка посредством кровопролития, бунта или какого-то другого потрясения.
«Возможно ли, чтобы ум совсем не зависел от вызовов?»
– Это возможно, когда ум подвергается постоянным изменениям, не имеет места отдыха, безопасной стоянки, внутренних капиталовложений или обязательств. Пробуждённому уму – уму, который полон света, – зачем ему какие бы то ни было вызовы?
– 16-
Медитация – это действие безмолвия. Мы действуем, исходя из мнения, из умозаключения, из знания, исходя из умозрительных намерений. Такое действие неизбежно приносит результаты в виде противоречия в действиях между тем, что есть, и тем, что было или что должно быть. Это действие, исходящее из прошлого, называемого знанием, механично, способно к приспособляемости, видоизменениям, но корни его в прошлом. И потому тень прошлого всегда покрывает настоящее. Такое действие в отношениях – результат образа, символа и вывода; отношения при этом оказываются явлением прошлого, памятью, а не чем-то живым. Из этой болтовни, из этого беспорядка и противоречия вытекает деятельность, разбивающаяся на стереотипы культуры, сообществ, общественных институтов и религиозных догм. Из этого нескончаемого шума совершается революция нового социального порядка, предстающего, как нечто действительно новое, – но поскольку она идёт от известного к известному, это вообще не изменение. Изменение возможно лишь при отрицании известного; действие тогда совершается не согласно какому-то стереотипу, но исходя из разумности, которая постоянно обновляется.
Разумность – это не различение и суждение или критическая оценка. Разумность – видение того, что есть. То, что есть, постоянно изменяется, и когда видение стоит на якоре в прошлом, разумность видения прекращается. Тогда действие продиктовано мёртвым грузом памяти, а не разумностью восприятия. Медитация – мгновенное видение всего этого. И чтобы видеть, должно быть безмолвие; из безмолвия исходит действие, совершенно отличное от деятельности мысли.
Весь день шёл дождь; вода капала с каждого листа, с каждого лепестка. Ручей вздулся, чистая вода ушла; так что сейчас он был грязен и стремителен. Были деятельны лишь воробьи, вороны и крупные чёрно-белые сороки. Горы скрывались за тучами, и холмы, лежащие ниже, были едва видны. Дождя не было несколько дней, и запах свежего ливня на сухой земле был
А назавтра, ранним утром, небо было ярко-синим; все облака ушли, и на горных вершинах искрился снег, луга были покрыты свежей травой и тысячами свежих весенних цветов. То было утро, полное невыразимой красоты; и на каждом листке травы была любовь.
Это был хорошо известный режиссёр, и что удивительно, совсем не тщеславный. Напротив, он был весьма дружелюбным, с готовой улыбкой. Он поставил много удачных фильмов; другие подражали им. Как многих наиболее восприимчивых режиссёров, его занимало выражение в фильмах бессознательного, с его фантастическими снами и конфликтами. Он изучал труды богов психоанализа и сам принимал наркотики в экспериментальных целях.
Человеческий ум сильно обусловлен культурой, в которой живёт, её традициями, экономическим состоянием и особенно религиозной пропагандой. Ум энергично возражает против того, чтобы оказаться рабом какого-либо диктатора или тирании государства, однако охотно подчиняется тирании церкви, мечети или наиболее модным психиатрическим догмам. Видя так много беспомощности и горя, он ловко придумывает какой-нибудь новый Святой Дух или новый Атман, который вскоре становится почитаемым образом.
Ум, который произвёл в мире такие разрушения, в своей основе боится самого себя. Он знаком с материалистическим мировоззрением науки, её достижениями, её возрастающим влиянием и поэтому начинает формировать новую философию; философские системы вчерашнего дня уступают место новым теориям, но основные проблемы человека остаются нерешёнными.
Среди всей этой суматохи войны и раздоров и крайнего эгоизма существует главный вопрос – вопрос о смерти. Как и самые древние, так и недавно возникшие религии обусловили человека определёнными догмами, надеждами и верованиями, дающими готовый ответ на эту проблему; однако на смерть нельзя ответить мыслью, интеллектом; это факт, и уклониться от него вы не можете.
Вам нужно умереть, чтобы выяснить, что такое смерть, а делать это человек, по-видимому, не может, ибо его пугает смерть по отношению ко всему, что он знает, к самым сокровенным своим надеждам и видениям, имеющим глубокие корни.
В действительности завтрашнего дня нет, но между настоящим моментом жизни и будущим моментом смерти лежит множество завтрашних дней. В этом разделяющем промежутке человек живёт в страхе и озабоченности, но никогда не спускает глаз с того, что неизбежно. Он не хочет даже разговаривать об этом и украшает могилу всеми известными ему украшениями.
Умереть для всего, что мы знаем, – не для особых форм знания, а для всего знания, – это и есть смерть. Призвать будущее, то есть смерть, для того, чтобы покрыть им весь сегодняшний день, есть тотальное умирание; тогда нет промежутка между жизнью и смертью. Тогда смерть – это жизнь, и жизнь – это смерть.
Сделать это, очевидно, ни один человек не хочет. И всё-таки человек всегда ищет нового, и держа в одной руке старое, он другой рукой нащупывает ход в неведомое, чтобы найти это новое. Отсюда неизбежный конфликт двойственности: "я" и "не-я", наблюдающий и наблюдаемое, факт и то, что должно быть.
Это смятение полностью прекращается, когда наступает окончание известного. Такое окончание и есть смерть. Смерть – это не идея, не символ, а грозная реальность, и вы не можете спастись от неё, цепляясь за предметы сегодняшнего дня, которые принадлежат вчерашнему дню, или поклоняетесь символу надежды.