Единственная высота
Шрифт:
Воронцов женился, когда ему уже стукнуло тридцать. Большой любви не было, но одиночество тяготило.
Последние годы легкие связи стали обременительными. Бездумные, ни к чему не обязывающие отношения, когда утром с нетерпением покусываешь губы, задаешь какие-то пустые — только бы не молчать! — вопросы и с облегчением вздыхаешь, когда остаешься один… Надоело!
Конечно, все было, как полагается: долгие прогулки по берегу реки, поцелуи под каштанами, полные значения рукопожатия. Но даже когда замирал в поцелуе, Воронцову казалось, будто кто-то серьезный и строгий наблюдает за ними со стороны, правильно ли все делается.
Все делалось правильно, и получилась внешне идеальная пара: муж — хирург с перспективой,
Семья — как новая машина, ей тоже нужна обкатка. Должны притереться друг к другу шестерни двух характеров, чтобы потом крутиться в согласии. И хорошо, если зубцы совпадут с выемками, а иначе — крак! — и все летит к черту.
Поначалу и у них не обходилось без стычек, но Воронцов дома находился мало, часто дежурил ночами: за это время накал страстей спадал, а после дежурств он приходил в таком состоянии, что втянуть его в процесс выяснения отношений было невозможно.
Впрочем, тонкая, но прочная стенка разделяла семью с самого начала. Неизвестно почему жена утверждала, что в ее жилах течет дворянская кровь. Воронцову постоянно давали почувствовать неприличность его плебейского поведения: он не так ходил (Ален Делон был куда изящнее), не так держал вилку (Жан Марэ делал это лучше), сопел во время еды, храпел во сне и иной раз забывал чистить зубы. Все это подчеркивалось специально для дочери, с воспитательной целью. Но самое смешное заключалось в том, что дворянином-то был как раз дед Воронцова, правда, обедневшим и спившимся на провинциальной сцене. Воронцов даже никогда не упоминал о столь парадоксальном обстоятельстве.
Но ничего, жили. Не хуже других. И не лучше. Спорили, молчали, улыбались, радовались обновам, ходили в гости, жаждали получить новую квартиру. Как все. И когда Воронцов стал кандидатом, радовались вместе, до полуночи строили воздушные замки.
Как раз в это время он стал на изнурительную и радостную стезю изобретательства. Может быть, если бы знал, к чему это приведет, не начинал. Толчком, как часто бывает, послужил случай.
Вечером на дежурстве «скорая» привезла человека, попавшего под автобус. Рентгеновский снимок показал — сложный многооскольчатый перелом голени, крупные осколки лежали вдоль и поперек. Сцепить и удержать их не было никакой возможности — ни гипсом, ни вытяжением с помощью груза.
— Сюда бы Авиценну, — вздохнул второй дежурный, разглядывая снимок. — Он бы слепил.
— Разве что, — неопределенно ответил Воронцов. — Как в легенде.
А легенда гласит следующее. Однажды неторопливая беседа с учениками великого врачевателя Абу Ибн Сины, которого впоследствии европейцы переименовали в Авиценну, была прервана гонцом от падишаха. Требовалась срочная помощь: охотясь за джейранами, сын падишаха упал с коня и сломал ногу. Приехав во дворец, Абу Ибн Сина застал юношу стонущим от боли, с неестественно вывернутой ногой, сквозь кожу выпирали осколки костей. Прочитав молитву, великий врачеватель напоил больного сонным зельем, а затем, мягко ощупывая чуткими пальцами каждый осколок, осторожно вправил их на место. Затем он уложил вдоль ноги гладко выструганные дощечки, туго обмотал ногу полосой хлопчатобумажной ткани и пропитал повязку клейким бальзамом. Прошло две луны, и шахзаде вновь стоял на ногах. Ученики недоумевали: кости не могли срастись, шахзаде был обречен стать калекой. Быть может, учитель знает особую молитву?
— Молитва, конечно, есть, — лукаво ответил Ибн Сина. — Но не мешает еще иметь голову. И руки. Смотрите, как это делается. — И он попросил принести мешок и глиняный горшок.
Когда принесли требуемое, он положил сосуд в мешок, размахнулся и ударил о дувал. Конечно, горшок раскололся на множество осколков. Ибн Сина положил мешок перед собой и, не открывая его, через грубую ткань стал ощупывать глиняные осколки. Не прошло
— Вот так, дети мои, — сказал Ибн Сина. — Повторяйте это упражнение ежедневно, и тогда лечение любого перелома будет для вас не сложнее, чем свершение утреннего намаза.
Хотя со времен великого врачевателя прошли сотни лет, можно не сомневаться, что и теперь у него не было бы отбоя от пациентов.
Сделав все, что было в его силах, Воронцов ушел в ординаторскую, выключил свет и, не раздеваясь, плюхнулся на диван. Заснуть он не мог, лежал с закрытыми глазами, думал.
Очень неприятно сознавать бессилие в деле, которым занимаешься. Особенно врачу. Как объяснить больному, обреченному уйти из больницы калекой, что наука еще не способна ему помочь? В его понимании виноват врач, который принимал, оперировал, оказывал первую помощь.
Эх, если бы все эти осколки соединить, сцементировать, сжать… Сцепить, пожалуй, можно — нанизать их, как шашлык на шампур, на какую-нибудь проволоку… Да, можно, но они будут болтаться вместе с проволокой… А что если через каждый осколок провести поперек проволоку или спицу с утолщением и притянуть их друг к другу. Так… Спицы в свою очередь прикрепить к аппарату… К какому? А черт его знает, к какому! К такому, чтобы и кости удерживал, и в то же время находился снаружи. Но таких аппаратов нет. По крайней мере, читать о них не приходилось… Ну, раз сегодня так хорошо думается, попробуем сообразить сами… Значит, начали со спиц, стягивающих отломки… А что если такие же спицы провести параллельно одна к другой и перпендикулярно к кости штуки по две, нет, лучше по три выше и ниже перелома?.. Провели. Ну и что? Получится не нога, а забор, садовая решетка… Правильно! Садовая решетка! Ограда Летнего сада! Можно скрепить каждую тройку спиц двумя планками, а планки связать дугами, чтобы натянуть спицы — иначе они будут прогибаться. Ну а дальше просто. Планки соединить направляющими, чем-то вроде рельсиков, чтобы они могли передвигаться. Если их сближать, отломки кости будут сдавливаться, скрепляться, если удалять — расходиться. Двигай куда надо, в любую сторону.
Воронцов вскочил, зажег свет и начал набрасывать чертеж аппарата. Многое еще было неясно, но, как всякому начинающему изобретателю, ему казалось, что через неделю, максимум через месяц, он сможет опробовать свое изобретение. Господи! Ведь ничего сложного: пять деталей, десяток болтов — и все…
Если бы не помощь профессора, он бы и через пять лет не увидел свое детище. Красовский помог достать легированную сталь, нашел токаря, способного выточить подкову для блохи, и к концу года Воронцов смог приступить к опытам на собаках. Они шли успешно, скоро можно было бы переходить в клинику, но неожиданно умер профессор. Умер в операционной, как солдат на посту. Почувствовал себя плохо, но от стола не ушел, только попросил анестезиолога сделать ему укол сердечных — сзади, под лопатку, чтобы не расстерилизоваться. Постоял немного, вроде бы отдышался, закончил операцию, но, вопреки обыкновению, зашивать кожу не стал, попросил ассистентов. Вышел в предоперационную, присел на стул и больше не поднялся.
Появился новый заведующий кафедрой — Шевчук, профессорский диплом в его кармане еще пах свежим клеем. Шевчук твердо знал, что он — человек талантливый, может быть, даже гениальный, но потеряно столько времени, столько лет, пока он был ассистентом, доцентом, вторым профессором, выполнял чужие замыслы, подчинялся чужой воле. Лишь теперь наступила пора развернуться в полную силу, а для этого в первую очередь надо было навести порядок в клинике. Свой порядок. Это не так-то просто в коллективе, который славится традициями. Традиции — это хорошо. Традиции — это модно. Стоило, пожалуй, смирив гордость, поучиться кое-чему у старых, опытных сотрудников. Так он и делал вначале.