Единственная
Шрифт:
– А я не знаю, нужна ли я ему там, - дерзко ответила Женя.
– Нет, уж давай поезжай, нечего тебе здесь ошиваться, когда муж бобылем в чужой стране.
Можно сказать, способствовал воссоединению семьи. И, действительно,кажется, в Германии все у них наладилось, и машинистка из ВСНХ была забыта обоими.
И еще его очень интересовало здоровье Владимира Ильича. Весь года ежедневно спрашивал, как выглядит, как память, как речь. Когда наступало ухудшение, огорчался: "Мучается старик", цокал, качал головой, а летом двадцать третьего просто места себе не находил, так волновался. Она утешала, говорила,
Иногда она ловила на себе его взгляд, точно прикидывая что-то, и все не решался что-то спросить или о чем-то попросить.
Вдруг охватило необычайное беспокойство, почти лихорадка: накинула кофту, спустилась вниз. Площадь была безлюдна (час ужина) и молчаливо. Оркестр уже не играл, но в одном из домов кто-то неумело бренчал на пианино "Полонез" Огинского. Она посмотрела вдаль, там на вершине длинной горы на фоне - заката отпечатался частокол высоких елей, на склоне горы белели дома (где-то там улица Русская), ниже уже светились огни кафе и ресторанов на Главной улице (где-то там "Классик"), еще ближе - темный парк, где под ее взглядом зажглись пунктиры круглых фонарей вдоль дорожек; оттуда поднимался сумрак, но площадь была еще полна меркнущим светом. У фонтана кто-то сидел на скамье, к подъезду отеля "Веймар" подъехала пролетка, швейцар вынес чемоданы, следом за ним вышла высокая дама, дала швейцару на чай и повела пуделя на газон возле фонтана погулять перед дорогой. На скамейке кто-то сидел.
Она ношла торопливо вниз, под уклон площади, миновала "Веймар", свернула на дорожку влево, села на скамью.
– Зачем ты пришла?
– не повернув головы, спросил доктор.
– Не знаю.
Он накрыл ее руку ладонью. Осторожно, как птицу.
– Мы будем продолжать лечение?
– Не знаю.
– Ты должна решить.
– Не могу.
– Может, мы найдем тебе другого врача?
– Нет. Другого не хочу.
– Но ты должна продолжать все процедуры и пить воду.
– Хорошо.
– Тогда пошли.
– Куда?
– Пить воду.
Странная пара появилась на колоннаде. Доктор Менцель, как всегда безукоризненно элегантный, словно бы насильно вел под руку красивую, но очень провинциального вида, женщину в вязаной кофте с обвисшими локтями и полами. Вид у обоих был несколько сомнамбулический: доктор механически кивал в ответ на почтительные приветствия пациентов и знакомых; гладко причесанная женщина смотрела вниз на носки своих довольно поношенных туфель.
Потом женщина стояла внутри ротонды, а доктор приносил ей воду. Кто-то сунулся было с любезным разговором, но доктор смотрел так холодно, почти дико, что любезник быстро отскочил и, удаляясь, даже оглянулся в недоумении.
– Теперь куда? В ресторан, в казино... ко мне. Ты хотела музицировать.
– Нет, не сегодня. Если можно -
– В парк?! Конечно можно, но там темно и сыро. Впрочем, терренкур, кажется, освещен.
– Я хочу, чтобы мы пошли на кладбище.
– А... это не кладбище, это мемориал моих бедных товарищей, тем кому не так повезло, как мне. Ты не допила воды.
– Я больше не хочу.
– Нет, надо допить. Это лечение. Твои анализы меня огорчили, я не говорил тебе об этом?
– Нет, и не надо больше о лечении.
– Хочешь сказать, что оно не удалось. Авторитет оказался дутым. Но это не так. Просто я попался в ловушку.
– Ловушку? Какую ловушку?
– Объясню в другой раз. Вот пришли.
Они молча стояли под фонарем у заросшего склона с небольшими камнями. Железные таблички выделялись темными прямоугольниками на светлых валунах. Она чувствовала, как сверху с горы стекает пахнущий утренним заморозком воздух.
– Наши матери не подавали нам щитов, нас просто гнали, как баранов.
– Каких щитов, почему?
– Ну как же: у Плутарха в книге "Изречения лакедемонянок" есть эпизод: мать, провожая сына на войну, подает ему щит...
– Вспомнила: "С ним или на нем".
– Скажи, как по-твоему, выжив, я вернулся с ним или на нем?
– Вы просто вернулись. Как Одиссей.
– Одиссей, которого никто не ждал. Нет, неправда, мама ждала. Хочешь, поедем завтра навестим мою матушку? Или послезавтра?
– А здесь никого нет, кто был тогда в Богородске?
– Никого. Оттого, что ты встретила здесь меня, у тебя ощущение, что мир очень мал. Это в Европе тесно, многолюдно, а в Сибири, в Америке хватит места всем...
– Я вспомнила!
– О чем?
– Я вспомнила. Я сказала, что иногда мне кажется, что для меня нет места нигде, и вы что-то заметили на это очень тихо. Что? Мне показалось, вы сказали: "Мне тоже". Это так?
– Идем, ты можешь простудиться, заболеть, у тебя в семье наверняка есть туберкулезные.
– Брат болел туберкулезом желез. Он тоже воевал в Мировую.
– Ну, вот видишь, пошли. Скорее, скорее на улицу Узку, это здесь, рядом, там ты согреешься, поешь, - он тащил ее вниз по довольно крутому спуску, без дороги и говорил, говорил, как горячке.
– Тебе понравится, там не шумно, это настоящее чешское без джазов.
У самого подножья холма, она споткнулась и почти упала ему в руки. Он обнял ее с такой силой, что она тихо вскрикнула.
– Прости, прости, - бормотал он, целуя ее шею, - прости сразу за все, что было, что будет... Я тебя мучал, я тебе не верил, я тебя подозревал, я обижал тебя и мучал, мучал, я - вор, я преступаю законы...
Ей почудилось, что он безумен, уперлась руками в его грудь. Теперь они смотрели друг на друга глаза в глаза. На его лицо падала странная тень, будто от решетки. И она увидела это лицо. Только очень изможденное, с огромными глазами, глядящее сквозь эту решетку. Свисток паровоза, деревянная теплушка дернулась, и лицо поплыло вбок.
– Что с тобой?
Она очнулась. Они сидели на скамье, ее голова у него на плече. Свет фонаря кружился колесом все медленнее, медленнее. Остановился, и тотчас нестерпимая боль в висках, в затылке. Она прикрыла ладонью глаза от света.