Единственный и гестапо (сборник)
Шрифт:
Мой спутник отводит старичка в сторону, что-то ему шепчет на ухо. Профессор кивает, оживляется, подводит меня к окну, поворачивает меня в равные стороны, ощупывает мой лоб и затылок. Затем он усаживает меня на круглый вращающийся стул и тщательно измеряет мой череп металлическим раздвижным треугольником. При этом он мне дышит в лицо, сопит и записывает в блокнот какие-то цифры.
Закончив эту операцию, старичок мелкими шажками бежит к стене и вытирает носом пыль со своих диаграмм.
Возвращается ко мне, опять
– Ариец, я гарантирую это. У него прекрасный северогерманский череп.
Ганфштэнгель благодарит профессора, и мы опять в автомобиле.
– Видите ли, – поясняет мой спутник, – фюрер принимает только арийцев, и мы всех малознакомых людей предварительно проверяем.
Я испытываю чувство тихой радости: у меня уже есть хорошее начало для интервью.
Я в кабинете у фюрера, меня гипнотизируют его чаплиновские усики, но я быстро справляюсь с собой и приступаю к интервью. Сначала трафаретные вопросы:
– Как вы относитесь к Версальскому договору?
– Какого вы мнения о Штреземане?
Вскоре я прекращаю вопросы, так как вижу, что он меня не слушает. Он забыл, что в огромной комнате, кроме него и меня, никого нет, и говорит громко, жестикулируя, как на митинге.
Фюрер пристально смотрит на край потолка и, по-видимому, довольно туманно представляет себе, где он находится.
Я пытаюсь перенять инициативу и остановить поток, грозящий меня затопить, задаю вопросы, кашляю; все напрасно, фюрер меня не слышит и не видит. Усаживаюсь поудобнее в кресло, закуриваю папиросу, начинаю дремать.
Наконец голос стихает, фюрер садится в кресло, спектакль закончен.
– Разрешите мне перейти к вопросам, касающимся вашей личности, приковывающей к себе внимание самых широких кругов. Любите ли вы искусство?
– Да, я художник-архитектор.
Вслед за этим следует буря обвинений и ругательств по адресу дипломированных художников, в особенности достается Максу Либерману.
Я спокойно ожидаю, пока буря уляжется.
– Любите ли вы музыку?
– Я без нее не могу жить.
– Нравится ли вам траурный марш Бизе?
– Да, очень!
– А «Трубадур» Шопена?
– Нет, я его меньше люблю.
Интервью идет дальше в том же стиле.
Через три дня фюрер в бешенстве бегает по своему кабинету, ударяя себя по ноге плеткой. Публика в кафе не только в Берлине, но и в Мюнхене с удовольствием читает мое интервью, в особенности его музыкальную часть.
Мне передают, что фюрер обещал в свое время повесить меня.
Брать интервью у Геббельса я не пытаюсь: берлинский вождь национал-социалистов слишком хитер для этого; зато в провинции живет его мамаша.
Через несколько дней я в мещанской гостиной. Стены увешаны фотографиями в рамках, картинками на стекле, диван с высокой спинкой, на ней фарфоровые слоны, молящаяся девочка. На
Мамаша подводит меня к фотографии, изображающей смуглого курчавого мальчика с тонкой шеей и длинным носом.
– Это мой Иозеф – он всегда был красавчик.
– Скажите, госпожа Геббельс, не принимали ли его в школе ребята за еврейского мальчика?
– Представьте себе, что да, поэтому он играл с детьми евреев, а потом, когда стал студентом, он почему-то их возненавидел.
Далее следуют рассказы о милых шалостях маленького Иозефа, о том, что он любил играть с животными и несколько раз вешал кошек и собак.
Интервью с госпожой Геббельс имело успех. Мамаша, однако, забыла сказать мне, как злопамятен и мстителен ее сын. В те времена, когда я опубликовывал эти интервью, я не знал, что совершаю грубую ошибку. Я не предполагал, что через несколько лет мои остроумные фельетоны доставят мне крупные неприятности…
Так я жил в эпоху Веймарской республики, которую очень многие несправедливо обвиняют во всех смертных грехах.
Я честно признаюсь, что для меня Веймарская республика отнюдь не была мачехой. Она имела лишь один недостаток – она была недолговечна.
Главным ее несчастьем была нестерпимая скука. Ее вожди забыли, что древние римляне рекомендовали давать толпе хлеб и зрелища. Веймарская республика хлеба дать не могла, но зрелищ при желании – сколько угодно: парады, фейерверки, факельные шествия.
И вместо всего этого – ничего. Скука и однообразие.
Я повел бы всех этих Мюллеров и Брюннингов к президентскому дворцу, там они увидели бы, как сотни людей ждут у ворот по два часа смены караула. Надо видеть, с каким тупым любопытством эти люди глядят на нескольких солдат в касках, марширующих по двору.
Или разве не поучительна другая картина: по улице идут восемь – десять (иногда и четыре) солдат рейхсвера, а за ними в ногу маршируют люди в штатском в возрасте от десяти до шестидесяти лет. Ни одно правительство Веймарской республики не догадалось дать массам зрелища и развлечения.
Я еще давно пришел к выводу, что Германию ждут забавные вещи. Я коренной немец, но должен признаться, что не питаю особой симпатии к своим соотечественникам. Я уже отмечал, что полное отсутствие у них юмора граничит с национальным бедствием.
Немец по своей природе в девяносто девяти случаях из ста – классный наставник и всегда должен кого-либо обучать хорошим манерам и образцовому поведению. Не напрасно туземцы в колониях питают к немцам несравненно большую ненависть, чем к англичанам и французам. Немец в колониях стремится не только выжать из туземца все возможное, но он еще считает своим долгом сделать из него «приличного человека». Он заставит туземца натирать мелом пуговицы, носить ремень с пряжкой, то есть окончательно отравит ему существование.