Ёдок. Рассказы
Шрифт:
Слепой Игнатий
За изгородью с тихим журчанием течёт ручеёк, вода в нём холодная, можно пить.
Птице, сидящей на изгороди, и в голову не приходит, что лай соседской собаки возвещает приближение незнакомца, птица продолжает невозмутимо чистить пёрышки.
Незнакомец останавливается возле заколоченного дома. На вид ему лет пятьдесят, густая седая борода, волосы до плеч, за плечами видавший виды рюкзак, одежа не первой свежести: появись такой человек в городе – бомж, да и только. Он смотрит на заколоченные
– Есть кто? – кричит он во двор.
Выходит старушка.
– Чего, милок?
– Дом, гляжу, пустует – ничейный, видать?
– Весть как, сынок.
– Соседом, мать, примите?
– Вселиться хочешь? Милости просим, коль человеком тихим будешь. Деревня пустеет, однако. Хороший сосед не помешает. Как зовут-то?
– Степан.
– Ступай, Степан.
– Спасибо, мать! А то устал я скитаться. Мечта, надеюсь, сбывается, найти маленький домик, хоть плохенький, а всё-таки свой.
– Никому не нужна эта хибарка заколоченная, Степан. Всё равно жить долго в нём не сможешь, – говорит соседка, но Степан на её слова внимания не обращает.
Сильный и здоровый, Степан делает в доме ремонт, у него имеются кое-какие деньги. Перекрывает крышу, настилает полы, перелаживает печку. А ещё хозяйством обзаводится – покупает кур, уток и козу.
Проходит два месяца. Ремонт заканчивается. Степан остригает бороду. Немногочисленные мужчины деревни, желающие завести знакомство, заодно и выпить, не находят в Степане родственную душу. Машут на него рукой.
Один из них, подвыпивший, прямо говорит за всех:
– Нужна тебе наша помощь? Всегда поможем, хоть ты нелюдим, глядим. Но всё равно обращайся, если чё. В одном помочь не сможем – если сам дом, не мы, изгонять станет.
Степан говорит:
– Силы при мне, я никогда никому не был в тягость, и должен сказать, что по всем законам, только хозяин дома, если вернётся, сможет меня согнать с этого места. А в чёрта я не верю. Сейчас я хочу одного – скрыться, но понимаю, это невозможно. Поэтому, прошу, оставьте меня. Мне некогда.
Мужчины недовольно переглядываются.
– Большое несчастье переставлять слова – ложь получается, негоже.
– Я говорю правду, мне работать пора. А вам бездельем маяться.
Наступает осень, осыпает листва землю. Дожди сменяются снегом, снег сменяется дождём. Приходит весна. Ничего не происходит. Всё, как обычно. Жители деревни, проходя мимо, часто останавливаются возле дома Степана, а завидев его – уходят. Чужой он для них, странный, хоть и тихий.
И вот, всё бы ничего, да в доме странные вещи происходят. Вечно что-то падает и разбивается, стоит зазеваться, и Степан уже спотыкается на ровном месте, больно ушибается, а по ночам скрипят половицы, и сами собой открываются дверцы шкафа.
Степан не думает, что кто-то из местной детворы проказничает, он доверяет детям, он доверяет их родителям, хотя многие из них опустившиеся на дно алкаши, –
– Они верят в Бога, – говорит Степан самому себе, кормя уток, – а я не вижу в нём какой-либо ценности для себя, пусть даже он существует, – и падает, поскальзываясь, ломает левую руку.
Старушка, соседка напротив, вправляет кость. После говорит:
– Как бы ты там не бахвалился, милок, но даже самые что ни на есть отверженные не могут оборвать всех связей с людьми. Ну, хотя бы сейчас, ведь ты пришёл за помощью.
– Что правда, то правда. Плохой из меня отверженный, – соглашается Степан.
– Кроме того, способность человека говорить, общаться, даёт ему возможность обмениваться не только словами и мыслями с другими людьми, но и делиться радостями и бедами. Это ж куда лучше, чем разговаривать с самим собой.
– По-моему, мать, человеческая речь – главная большая напасть в мире. Язык мой – враг мой. Дьявольская задумка, хотя я ни во что, известно, не верю.
– Тем не менее, ты говоришь.
Степан кладёт руку на повязку, молвит:
– Спасибо, мать! Всё слишком разумно. Может статься, так оно и есть, но я умолкаю.
Проходит неделя. Двери шкафов открываются также. Летает посуда, бьётся. И Степан начинает верить в эту дрянь – не может быть того, чего нет. Но вера эта другая совсем, не та, в которую обращаются, мистическая, похожая на ложь.
Дальше – хуже! Эта дрянь – домовой или еще кто, начинает шалить с огнем. Степан затапливает печь – весенние ночи прохладные, – каким-то непостижимым образом закрывается задвижка, или открывается сама собой топка – только успевай тушить. И пакостил невидимка соседям. Те, в свою очередь, стали уговаривать Степана съехать из дома. Только ехать в неизвестность ему до смерти не хотелось, он вложил деньги, продать, понимал, не получится, а вот так бросить – нет уж!
Старушка, пострадавшая от невидимки тоже, говорит Степану, зайдя в гости:
– Плохой, сынок, я была бы матерью, если бы не попыталась в эти минуты пробудить в тебе симпатию к вере. Я думаю, всем нам в деревне от этого легче стало.
– В молодости я читал книги, мать. Тогда я верил. Сделавшись бродягой, соприкоснувшись с реальностью, – столкнул факты с верой, лоб в лоб… Правда меняет человека, изгоняет ненужные догмы прочь.
Старушка что-то бормочет, глотает слюну, выходит из дома. Она не спорит – зачем убеждать?
Наступает лето. Рука Степана срастается. И у него появляется помощник. Наседка высиживает всего двоих цыплят: хорошенькую пушистую курочку и её брата – хромого и полуслепого петушка.
Петушок хромает и ходит кругами, голову ему почему-то воротит в бок, но, тем не менее, он хватается за жизнь, сопротивляется смерти. Жаль было его Степану, резать – только пух один. Стало быть, петушок во дворе один пасётся, в курятник Степан его не пускает, потому что бьёт его там вся куриная братия.