Ее последний герой

Метлицкая Мария

А к той актрисе он, разумеется, заглянул. Спустя пару дней – пережив первую радость от будущих перемен в семейной жизни. «Бывшая подруга» его не разочаровала – такая была… гуттаперчевая, словно циркачка.

А настоящая циркачка случилась чуть позже, года через два. И тоже была гибкая, стерва! Даже гибче балерины, что была перед ней. Правда, недолго встречались, всего-то раз пять. Да и бог с ней.

Сына назвали Артур. Так звали Ирминого отца, давно обрусевшего латыша.

Мать из Ирмы получилась тоже отменная, немного сумасшедшая. Как орлица над орленком – это как раз про нее.

Он

тогда много времени проводил в экспедициях – именно в те годы он много, почти без перерыва снимал. Приезжая домой, умиленно наблюдал одну и ту же картину: воркующая жена и маленький сын, точная его копия. Мальчик его боялся: только привык к отцу – и снова приходилось отвыкать. Городецкий видел, как, растворенная в сыне, жена почти его не замечает. Приехал? Здорово! Проходи и располагайся! Голоден? Сейчас накормлю. Она не отказывала ему во внимании, но внимание это было каким-то рассеянным. Он отчетливо понимал, что у Ирмы – своя жизнь, в которой ей уютно вдвоем с сыном. Что делает мужчина, который чувствует себя слегка лишним? Вот именно. Он заводит очередной роман.

Счастливая жизнь Городецкой Ирмы оборвалась на трассе. Они торопились на море, вели машину поочередно. Наступила очередь Ирмы. Он мирно спал на заднем сиденье, а рядом возился пятилетний Артур.

Когда, несмотря на уговоры матери не делать этого, мальчик открутил ручку заднего окна, Ирма резко обернулась, чтобы остановить расшалившегося сына. Если бы… Если бы он не заснул так крепко… Если бы расшалившийся сын послушал мать и отпрянул от раскрытого окна… Если бы навстречу не несся грузовик с похмельным водителем, ехавшим с поминок кума… Утешало одно: Ирма, не почувствовав боли и ничего не поняв, умерла мгновенно, в долю секунды.

Артур от удара упал на него, и оба не получили ни синяка, ни царапины. А кто подсчитает кровоподтеки душевные…

Мальчика забрала сестра Ирмы, одинокая художница, жившая в подмосковном Пушкине. А он пробил картину в Чехословакии. Довольно легко, его тогда все жалели. Дважды вдовец – это уже не шутки, это трагическая судьба. И, быстро собравшись, он укатил в Прагу.

Картина получилась светлая и печальная. В титрах было написано, что он посвящает ее памяти погибшей жены. Это тоже трогало мягкие женские сердца.

Там же, в Праге, в его жизни появилась Магда.

Сыну он привозил красивую одежду и яркие игрушки. Мальчик смотрел на него исподлобья и прятался за спиной тетки. Позже он понял: Элга до смерти боялась, что он заберет у нее сына, и внушала ребенку, что его отец – подлец и виновник смерти матери. Она Городецкого ненавидела и презирала: горя не знает, сплошные любовницы. От сына откупается. На трагедии тоже спекулирует: снял печальный и нежный фильм, трогающий женщин.

Все это было чистейшей правдой. И в Праге ему было хорошо, и по сыну он не особенно тосковал, потому что так и не успел к нему привыкнуть. Все, кроме одного: горе он знал. Вполне.

Он утвердился в мысли, что приносит всем несчастье. Да и одна его мимолетная подруга бросила: «С тобой, Городецкий, неплохо, но с осторожностью надо. Все, чего ты коснешься, превращается в прах или в пепел».

Так что заблуждалась Элга.

Впрочем, ей – только благодарность и низкий поклон. Его сына воспитала именно она. Только как…

Роман Городецкого с Магдой набирал силу. Он, слегка утомленный ее темпераментом и экспансивностью, стал подумывать о Москве. А вот она… Все было непросто. Муж знал об их романе, знал и молчал. «У нее, в ее прекрасной стране, были маленькая дочь, рожденная несмотря на категорический запрет врачей. Отличный, богатый, с прислугой дом. Ее имя, наконец. А там, в непонятной чужой земле, – лишь ветреный любовник. И ее любовь к нему. Такая, от которой рвалось сердце. Тоска от предстоящего расставания, недоверие к нему, его раздражительность и даже порою злость. И вся ее уже почти разбитая жизнь.

В Москву Городецкому все же пришлось вернуться. Теперь к нему нечасто приезжала Магда, устраивая себе то командировки, то турпоездки. И все эти годы, как объяснила, ждала от него решения. Решения, предложения, «мужского поступка». Не дождалась. Причин на то было много. Вот только ее они не устраивали.

Она его так и не простила. Только сказала на прощанье:

– Угробила я свою жизнь с тобой.

И шарахнула дверью.

А он, признаться, от этого грохота испытал облегчение. Резко вскочил с кресла, резво прошелся по квартире. С удовольствием выпил кофе. И выкрикнул в тишину тогда еще большой квартиры:

– Свободен!

А пока он так веселился, по широкой московской улице брела немолодая и еще очень красивая женщина, словно побитая собака, волоча за собой чемодан на колесах, и плакала.

– Двенадцать лет! – бормотала она. – Целых двенадцать лет!

Этот подсчет был совершенно точен. Именно столько лет она прожила с этим мужчиной. Столько лет она промучилась. Столько лет просто угробила. Утопила, зарыла в землю, сожгла. С мужчиной, который так и не женился на ней и даже не позволил родить ей ребенка. Какая же она фантастическая дура! И что ей от этих признаний? Да ничего! Жизнь-то прошла.

* * *

Отель был – ну, ничего. Она носом не покрутила, и слава богу. А уж ему-то… Квадратная комнатка с темными кафельными полами, тумбочка, столик с креслом, балкончик с сушилкой – все маленькое, почти крохотное. Все, кроме кровати. Двуспальное ложе зазывно раскинуло веселенькие цветные простыни.

Приняли душ и побежали на пляж. Вечернее море уже посерело, но было таким теплым и нежным, что они, влетев в него с разбега, застыли, замерли, закрыли глаза.

– Девять дней, – прошептала Анна. – Девять дней такого счастья!

И вправду, все эти долгие и мгновенные девять дней оказались одним сплошным счастьем. Безостановочным, непрерывным, плавно-тягучим, приторно-острым.

Они почти не разговаривали, обсуждали только насущное. Например, где сегодня поужинать. Какое вино заказать или, может быть, бренди?

Ночью, когда он выходил на балкон, покурить и послушать море, она просыпалась и выходила к нему. Подходила сзади, клала голову ему на спину и замирала. И он замирал.

Было так прекрасно и так страшно.