Ее звали княжна Тараканова
Шрифт:
Лондон
Оттуда поехали в Лондон, где князь Гали, жив с нею несколько времени, сказал ей некогда, что получил из Испагани письма, по которым должен возвратиться в свое отечество, после чего вскоре и уехал. Сей человек богатейший был в Персии, и как в Индии и в Китае, так и в разных местах, чрез купцов интересован был в коммерции; торги его столь обширны, что у него кораблей было до шестидесяти. При отъезде своем из Лондона оставил он ей драгоценных камней, золота в слитках и деньгами великое число, так что она сама не только делала большие издержки, но и за других платила по сту тысяч гульденов долгу.
По отъезде его жила она в Англии
После бесконечных мелочей детства и персидских лет поразительная краткость: ни имен, ни встреч, ни занятий. Это понятно с точки зрения неизвестной: в Европе все легче поддается проверке. Лучше уйти от всякой точности, не рисковать. Но совершенно непонятно с позиций следствия — почему же именно здесь, на более доступном материале, не добиваться ясности, не стараться доказать обмана и лжи?
По версии обвинения, неизвестная — госпожа де Тремуйль — оказывается в Лондоне весной 1771 года. В версии неизвестной — достаточно простого подсчета! — имеется в виду 1770 год. Формально разница невелика, но отсюда неизбежны иные связи, иной, более тесный характер контактов и знакомств.
Консул сэр Дик будет утверждать, что лицо неизвестной ему знакомо по Англии. Не значит ли это, что неизвестная действительно пробыла там достаточно долго и к тому же вращалась в определенных высокопоставленных кругах? Иначе где бы имел возможность достопочтенный сэр Дик наблюдать и запомнить в лицо не принятую в домах его круга искательницу приключений.
Другой англичанин, посол лорд Гамильтон, сначала без разговоров устроит неизвестной — графине Пиненберг — неаполитанский паспорт и только затем — мало ли как могут измениться для дипломата обстоятельства! — сообщит о встрече с ней Алексею Орлову. Под именем графини Пиненберг неизвестная не была в Лондоне. Остается думать, что Гамильтон знал ее в лицо и потому сразу же выполнил ее желание.
И разве проще вопрос о языке — на каком говорила неизвестная, откуда вообще европейские языки в совершенстве знала? Положим, немецкий был связан с детством в Голштинии. А английский? Французский? Само по себе умение держаться в светском обществе, которому не мог научить ни таинственный персидский князь, ни тем более нянька Катерина? И никаких недоумений, никаких вопросов следователя.
Париж
…А потом вздумалось ей ехать во Францию, где жила она около двух лет, называясь так, как и в Англии, персидскою принцессою Гали. В сие время была она в разных городах и селениях сего королевства и имела знакомство с людьми знатными, от коих принимала она очень хорошо; иногда некоторые ей выговаривали, что хотя она и скрывает настоящую свою природу, однакоже они знают, что она российская принцесса, дочь российской императрицы Елизавет Петровны, но она от того отрекалась.
Только и всего? Но ведь это же Франция, то самое гнездо Бурбонов, которым Екатерина II не доверяла, за которыми, как за главными врагами, пристально следила. Разве не сама она писала в эти годы, что «постараются они коварством и хитростию искать самого малейшего к привязке предлога для нанесения нам вреда»?
И вот два года неизвестной во Франции, признание, что со многими знатными особами приходилось встречаться, что именно здесь многие настаивали на ее царственном происхождении, — и никаких вопросов следователя. Неизвестная не стремится к объяснениям. Но их по каким-то причинам старается избежать и следователь.
Как может он не заинтересоваться хотя бы двумя из полученных ею за эти годы писем: в октябре 1772 года из Флоренции и в январе 1773 года из Рима. Автором обоих был И. И. Шувалов. Голицын обходит их молчанием, а спустя сто лет другой доверенный чиновник, начальник II Отделения Собственной канцелярии, будет утверждать, что именно этих писем в деле самозванки не осталось: исчезли,
Франкфурт-на-Майне
Из Франции поехала она в немецкую землю с таким намерением, чтобы в Голштинии или в другом месте купить себе землю и жить тамо спокойно. Но в одном немецком городе получила она от герцога Шлезвиг-Голштинского князя, графа владетельного Лимбург-Стирумского Филиппа Фердинанда (который об ней был уведомлен из Франции) письмо, в котором он, предлагая ей свои услуги, желал ее видеть, а потом и сам к ней приехав, предложил, чтоб она поехала с ним в его владения, где она может остаться сколько ей угодно, а потом принять свои меры; почему она вместе с ним туда и отправилась.
И вот они, совершенно откровенные французские нити, — посредничество во встрече с «голштинским претендентом», как называли Филиппа Фердинанда в Петербурге. Предложение поселиться в его землях, а потом — разве недостаточно красноречиво! — «принять свои меры». Какие, когда, с чьей помощью? А если нити только выдавались за французские, а действительность выглядела совсем иначе? Неужели ни один из этих вопросов не заслужил внимания следствия, хотя претензии «претендента» поддерживали и Венский двор, и Версаль. Неизвестная не ставит под сомнение его права. «Герцог Шлезвиг-Голштинский князь» — подобный титул в петербургских условиях звучал открытым вызовом и русскому правительству, и самой Екатерине. Разбираясь в существе притязаний Филиппа Фердинанда, неизвестная не могла этого не знать. Так что же — промах или расчет?
Нейсесс
Во время ее там бытности князь сделал ей, чрез своих советников, формальное предложение о своем намерении, что он желает взять ее за себя; но она, не зная ничего подлинного о своей породе, хотела наперед о том известиться, что и надеялась получить, по причине вышесказанного Галием, в России, а потому и думала, чтобы приехать сюда, предстать к ее величеству и сделать достаточные объяснения в пользу Российской коммерции касательно до Персии, потому что она, по долговременной там бытности, обо всем введение имеет, чему она, живучи у князя Лимбургского, сделала свои примечания и план, который и послан был при письме от князя, к здешнему вице-канцлеру, чрез находящегося в Берлине Российского министра, и которого план концепт находится между ее бумагами, взятыми в Пизе. Сею услугою думала она получить от ее величества какую-либо милость и приличное название, по которому могла бы она выйти за князя Лимбургского, о чем тогда ему и сказала.
Князь, желая сие намерение употребить себе в пользу, дал ей, за своею печатью, полную мочь, — которая также находится между ее бумагами, — с тем, чтобы ей ходатайствовать по претензии его в рассуждении княжества Шлезвиг-Голштинского.
В объяснения можно не верить, и, само собой разумеется, их нельзя принимать на веру, но факты… Было отправлено письмо российскому вице-канцлеру или нет? Официальная версия утверждала, что все ограничилось показанным трирскому конференц-министру черновиком. Неизвестная тоже ссылалась на черновик в своих бумагах. Но как быть с ее ссылкой на русского посла в Берлине, через которого якобы отправлялось письмо? И с самим адресатом? — пусть Александр Михайлович Голицын, однофамилец и тезка следователя, тоже фигура совсем не простая, но, во всяком случае, он не только был жив, но и находился под рукой, в Петербурге.