Её звали Лёля
Шрифт:
Все сорок шесть человек в едином порыве шагнули. Лёля была среди первых.
– Благодарю за службу!
– Служим Советскому Союзу! – Пронеслось над зданием, гулко отразившись от стен.
Сразу всех построили и повели в военкомат. Идти пришлось довольно далеко, и девчонкам, обутым в основном в летние туфельки, этот путь дался нелегко. Но они, натирая кровавые мозоли, терпели. Их завели во двор военкомата, расположили и сказали заходить по два человека вон в ту дверь. И так получилось, что вошла туда Лёля человеком гражданским: в простеньком ситцевом платье в цветочек
Сама об этом попросила девушку, которая всех стригла. «Покороче», – сказала ей. И пока та орудовала ножницами и ручной машинкой, глянула на пол и ахнула: он был густо усеян длинными женскими волосами всех цветов. Парикмахеры ходили в них по щиколотку. И косы тут были, и «хвосты», и подлиннее, и покороче. Девчонки прощались со своей красотой кто со слезами на глазах, а кто, как Лёля, закусив губу до боли. «Так будет лучше, – убеждала она себя. – Где я там, на фронте, стану голову мыть каждый день?»
Глава 48
Мы перевезли орудие на новую позицию. Я отпряг лошадей и хотел их повести обратно, но капитан Балабанов меня остановил. Он приказал отвезти раненых в медсанбат. Сказал, что неподалеку, в неглубокой балке, лежат бойцы из батальона, который держит оборону перед нами. Также есть трое из нашей батареи.
– Просто трехсотые? Или тяжелые трехсотые? – решив блеснуть знаниями армейской терминологии, спросил я.
Капитан хмуро посмотрел на меня. Поправил повязку на голове, которая виднелась из-под фуражки. На лбу я заметил бурое пятно засохшей крови. Кажется, командиру тоже сегодня досталось. Хорошо, несильное ранение, иначе бы теперь не разговаривали.
– В каком смысле? Что это значит? – спросил он.
– Ну, как же? – удивился я. – Двухсотые – убитые, трёхсотые – раненые. Разве не так?
– В первый раз слышу. Что означает?
Я растерялся. А с чего взял, что им, в 1942 году, известны подобные вещи? Блин! Вот дурак, а? Прямо как со штрафбатами вляпался.
– Простите, товарищ капитан. Это типа кода такого, чтобы противник не догадался.
– Сам придумал?
– Так точно.
Балабанов недовольно покачал головой.
– Не болтай больше всякой ерунды. Короче, вот тебе провожатый, – капитан сделал знак рукой, подбежал парень лет двадцати, и я заметил у него на петлицах две скрещенные винтовки с примкнутыми штыками, а за ними мишень. «Пехотинец», – догадался, поскольку постепенно начал запоминать знаки различия. Нам с Петро, когда влились в артиллерийскую часть, выдали другие – скрещенные пушки. Пришлось самим перешивать, и я себе все пальцы перетыкал иголкой, пока возился. Прежде шить не доводилось.
– Товарищ капитан! Рядовой Глухарёв по вашему приказанию прибыл! – козырнул солдат. Он был ниже среднего роста, примерно метр шестьдесят, немного сутулый, довольно плотного телосложения. На голове русый ёжик коротко стриженных волос, усы и примерно
– Покажешь сержанту, где раненные. Отвезёте в медсанбат. Дорогу помнишь?
– Так точно!
– К шести ноль-ноль чтобы вернулись. Исполняйте.
– Есть! – ответил Глухарёв и обернулся ко мне.
– Товарищ сержант, а где мне сидеть?
– На лошадь вон забирайся, что справа от меня, – сказал я ему.
Солдат довольно неуклюже залез, показал рукой направление, мы тронулись в путь.
– Ну что, давай знакомиться? – предложил я. – Меня Николай зовут. Фамилия Агбаев. Родом из Астрахани. Ну, почти. Есть там село такое – Камызяк называется. Оттуда призывался. А ты?
– Сергей Глухарёв, я из Темряшино, Горьковская область.
– Чем на гражданке занимался?
– В колхозе механиком был.
– А чего ж не танкист?
Боец пожал плечами.
– Ну понятно. Не узнали ещё, кому следует. Ничего, может, будешь потом в танке гонять, – мне кажется, я пошутил, но Глухарёв не отреагировал. Он вообще показался мне человеком молчаливым. Это я, выходит, балабол, а мой новый знакомый парень серьёзный.
– Женат? – спросил его.
– Никак нет.
– Дома кто остался?
– Мать, отец и младший брат, Мишка. Ему на следующий год служить, – ответил Сергей и снова замолчал.
– Может, к тому времени и война уже закончится, – сказал я, чтобы обнадёжить бойца. В его голосе мне послышалось опасение, что брат окажется в такой же мясорубке, как мы теперь. То есть для меня война пока была лишь дальней стрельбой из пушек и стрелкового оружия, да воздушным боем. Ну, это если не вспоминать, как немецкий самолёт пытался наш эшелон уничтожить. Да ещё фашистский уничтоженный танк. Но сам-то я ни в кого не стрелял.
Конечно, я знаю, что война продлится ещё три года. Только не могу же об этом Сергею сказать. Он меня за чокнутого посчитает. И так уже я тут кое-что наболтал, чего не следовало.
– Давно ты на фронте? – спросил, поскольку не выношу длительного молчания. Ощущение, будто мы разругались.
– Второй месяц, – ответил Сергей.
Я хотел было спросить: «Ну, и как там?» Не стал. Глупый вопрос. Идиотский даже. Это как журналюги, которые к жертвам катастроф лезут, чтобы поинтересоваться: «Что вы сейчас чувствуете?» Да как там, как там. Фигово, вот как. Видел же сам, как позиции батальона немцы полдня взломать пытались. Ковыряли, как банку консервным ножом.
Мы ехали, и Глухарёв показывал дорогу. Как он тут, ночью в степи, ориентируется? Не понимаю. Видать, какие-то знаки видит. Но направление указал точное. Через полчаса мы оказались перед спуском в длинную широкую балку с пологими краями. Спешившись, я подошёл поближе и поморщился. Снизу жутко пахло. Я уловил запахи крови, грязных человеческих тел, пороха, лекарств. Они были сильные, словно концентрированные.
Внизу в два ряда лежали раненые. Их было много, человек пятьдесят наверное. «Как же мы их увезём отсюда? – подумал я. – У нас же всего один передок и четыре лошади».