Ее звали Марией(Документальная повесть)
Шрифт:
Самого Сергея любовь тоже преобразила. Он словно никак не мог поверить в свалившееся на него вдруг безоглядное трепетное чувство. Прибавилось ответственности — это сделало его заботливым и предупредительным. А еще он неожиданно открыл в себе такой родник незамутненной нежности по отношению к любимой, о котором и сам не подозревал. Все казалось, что эта юная девушка, совсем еще девочка, с чуть скошенными к переносице разрезами озорных глаз, вдруг опомнится, поймет, что он недостоин ее такого светлого, всепоглощающего чувства, что есть вокруг люди и лучше, и ярче его — и тогда
Наверное, таково неизменное свойство истинной любви: обогащая другого своим чувством, своеобразием своего духовного мира, мы все считаем, что слишком мало даем, что другие куда богаче, интереснее, привлекательнее нас.
Едва закончив занятия в школе, Мария мчалась на аэродром, где проходили полеты, чтобы скорее увидеть его в небе, ощутить свою причастность к его делу, к нему самому, большому, сильному, уверенному в себе. А вечерами, рассудком понимая, как устал он после целого дня трудной, изматывающей работы, не могла перебороть себя, ждала, пока поест, и тащила его за город, в поля, дышащие вечерней прохладой, чтобы там умиротворенно вдыхать запахи отдыхающей земли и слушать, слушать, слушать. И каждой клеточкой тела ощущать нависшее над головой низкое небо с медленно высыпающими звездами, пряный аромат сена в стогах, чернеющих неподалеку, и пронзительно-колючий холодок в груди, от которого и зябко и горячо на сердце.
Домой Мария ничего не сообщила. Приехала на летние каникулы одна — Сергей отпуска не получил. Бегала на Волгу, ходила с сестрой и друзьями в Липки, на традиционное место встреч в довоенном Саратове, много читала.
Иван Алексеевич, как всегда занятый, но внимательно-приметливый, как-то сказал:
— Не замечаешь, мать, вроде изменилась Мария?
И выразительно насупил брови, такие же неширокие, чуть изогнутые, как у дочери. Он и лицом мало отличался от нее — был так же смугл, лобаст, даже краснел так же.
— Ну, вот еще, чего выдумал, — испуганно возразила мать. — Сказала бы, небось. Да и дите еще совсем, восемнадцати нет…
Однако разговора не забыла. В тот же день, только уселись за стол, заговорила наставительно:
— Бесятся девки ныне, ох, бесятся. Дети форменные, ни тебе сготовить, ни постирушку сделать, ни печку побелить, а туды ж, взамуж, ровно на пожар. А поглядит-ко, самих еще нянчить и нянчить.
У Марии румянец во всю щеку. Сказала, давясь нарочитым смехом:
— Ну, это вы, мама, зря. Сейчас не по тому в жены берут, как готовить умеют. Вот хоть бы и я, чем не жена мужу? Приехали б вдвоем — небось, обрадовались бы…
Отец запальчиво кинул ложку, выкрикнул зло, на себя не похоже:
— Ты это брось, молода еще трепать языком. Послали учиться — учись, а дурь из головы выкинь!
Так и уехала на занятия, ничего не сказав. Не то, чтоб боялась — не хотелось стариков огорчать. Пусть уж немного погодя узнают.
Потом родился Игорек, времени стало в обрез. Судили-рядили, без матери не обойтись. Дали телеграмму. О женитьбе опять умолчали.
Во всей довоенной жизни Марии это было, пожалуй, самое трагикомическое событие. Взрослые люди, пользующиеся искренним уважением
Сергей был на полетах, Мария дома — с ребенком. Послали на вокзал Лешу Сушко, самого близкого друга. Тот матери в лицо не знал, запасся фотографией из машиного альбома. Долго бродил по вагонам, внимательно разглядывая лица пожилых женщин. Наконец признал, представился машиным другом, немало удивив и растревожив мать. Только и смогла произнести:
— Что с Машей? Жива ли?
— Да жива Маша, что ей сделается! Только ругать ее не надо.
— Как это ругать, за что?
Он неумело пошутил:
— Молодых всегда найдется, за что поругать…
А продолжать не стал, тоже побоялся. Так и довез до самой квартиры.
Мария увидела их в окно. Выбежала, кинулась на шею:
— Мама, простите, если можете, пожалуйста, простите!
Мать заплакала. От радости. Жива дочка — и слава богу, чего прощать-то!
Квартира была двухкомнатная, с темными шторами на окнах. Мария посадила мать спиной к детской кроватке. Завела какой-то торопливый разговор. Как отец? Лида где, не болеет ли? И вдруг детские всхлипывания. Мать обернулась, ни о чем еще не догадываясь, спросила:
— У людей живешь? Почему не в общежитии?
Мария, наконец, решилась. Сказала твердо, с прежней непреклонностью:
— Мой это ребенок, мама. Замужем я уже больше года.
Мать заплакала, горько, по-бабьи, не скрывая слез. От жалости к дочери, которую вот ведь обманул кто-то, от собственной обиды.
А Лешка Сушко прибежал на летное поле, заговорщически подмигнул Сергею:
— Ну, брат, форменный генерал. Стружку с тебя снимет…
Сергей закончил полеты, побежал по магазинам. Первым делом, подарков — может, помягчает. Пришел домой весь увешанный кульками да коробками, только в квартиру все же сразу идти побоялся. Толкался в коридоре, пока Маша не вышла, увидела.
Мать невзлюбила его сразу. Сказала зло и непримиримо:
— Не знаю и знать не хочу… Восемнадцать годков девчонке, а ему, вишь, ребенок понадобился… Небось, не первая?
Он сказал примирительно:
— Первая, мама, первая. И последняя, должно быть. Очень мы любим друг друга, поживете у нас — увидите…
И виновато улыбнулся.
— А учиться уже, значит, и довольно? Станет и того, что муж ученый?
— Нет, учебу Маша не оставит, это я вам твердо обещаю. Еще каким летчиком станет!
Мать прожила в Батайске полгода. Отходила трудно и медленно. Видела, как почти все заботы о семье, о ребенке Сергей взвалил на свои плечи, как вставал на рассвете, чтобы до работы на базар сбегать, как приходил усталый домой, укладывал Игорька на подушку, клал себе на колени, а Марию сажал рядом, готовил допоздна к завтрашним занятиям, — все видела, а сердцем ровно окаменела.
Одна надежда была на время, которое, известно, и камень точит. Да еще на обстановку в доме, в которой не могла вражда прижиться, свить себе уголок надолго.