Ее звали Марией(Документальная повесть)
Шрифт:
Говорят, любовь — не просто чувство, это состояние души. Пронести это состояние через все испытания— и есть настоящее счастье. Ну, а кроме всего, а вернее, — надо всем этим, была ведь у нее работа, трудная, сложная, но и любимая, была удовлетворенность делом, которому она однажды решила посвятить себя и которое оказалось делом всей ее жизни.
У нее часто не хватало времени для дома. Сергей не сердился, понимал, больше брал на себя. У них было самое главное — неустанный взаимный труд души — единственное, что делает любовь любовью. Разве не мечтает об этом каждый из нас?
…Она уже приобретала свой собственный почерк в небе. В личном деле Марии Кулькиной сохранился акт Тренировочного
«Техника пилотирования в дневном открытом полете отработана на отлично, ведет машину и садится на аэродромах Кахетинской линии отлично. Считать ввод в строй законченным. Можно допускать к самостоятельным полетам…»
Время начало новый отсчет
В воскресенье 22 июня Мария должна была вылететь совсем рано. Приехала на аэродром — и сразу же окунулась в привычную сутолоку южного аэропорта. Шум моторов, медленно встающее солнце, розовеющие по краям облака.
Мягко опустилась на сиденье, натренированным взглядом скользнула по приборам. Высотомер, манометр масла, указатель скорости — все нормально, можно выруливать. В это время и примчался кто-то из техников, выкрикнул короткое, неведомое пока, страшное слово.
Война!
Время начало новый, необратимый отсчет — страданий, горя, потерь. Сейчас, много лет спустя, слушая воспоминания тех, что выжили, выстояли, знакомясь с мемуарами, мы пытаемся как-то условно различить поколения. Мы говорим: поколение двадцатых годов, комсомольцы тридцатых, молодежь сороковых. Но выстояли-то и победили мы потому, что грозовой рассвет того июньского дня встретило одно поколение— поколение советских людей.
В первые же дни войны в Вольске, родном городе Марии, как и во многих других городах страны, состоялся митинг.
Люди не успели еще осознать всю глубину опасности, нависшей над Родиной. Тысячи смертей, похоронки, виселицы и кровь, руины и пепелища — все это было еще впереди, эту горькую чашу еще только предстояло испить. Но пронзительный клич — «Родина в опасности!» — уже был брошен, и он поднимал на борьбу, звал к немедленным действиям.
Мария Васильевна Белавина сказала тогда на митинге:
— Никто из нас не знает, сколько продлится война. Наверное, не завтра ей конец и не послезавтра, если фашист столько земли нашей успел заграбастать. Мой сын на фронте. Но и мы тут не станем сидеть сложа руки, дожидаться победы. Поможем нашим сынам, которые дерутся насмерть с фашистом. Кто чем может. Вношу две тысячи рублей на строительство самолета. Пусть его назовут «Мать фронтовика» и громят на нем врага, который посягнул на нашу свободу, землю нашу топчет!
В самые короткие сроки в городе было собрано на строительство самолетов 4 миллиона рублей и на 2 миллиона рублей облигаций Государственных займов. 22 истребителя «Як-1» бесстрашно взлетели в грозовое небо войны, неся на своих фюзеляжах гордые имена: «Вольский патриот», «Вольский комсомолец», «Вольский цементник», «Мать фронтовика» — как бесценные свидетельства самоотверженности и самопожертвования советских людей, как родительские благословения и напутствия.
В то же время рабочие, служащие и инженерно-технические работники Вольского завода «Большевик» внесли 295 406 рублей на постройку танковой колонны.
Иван Алексеевич Кулькин, отец Марии, к тому времени уже считался старым коммунистом, чуть ли не с двадцатилетним стажем. На митинге он говорил страстно и убежденно, как говорят о давно и прочно выношенном:
— Для отца и матери нет ничего дороже собственных детей, которых мы учим делать первые
Самый младший в семье, Анатолий Кулькин, стал собираться в тот же день. Ему не было семнадцати; в военкомате высоко оценили его порыв и — предложили ждать, пока вызовут. Он решил идти самостоятельно — с такими же, как и он сам, ребятами, которым тоже отказали в праве немедленно взять в руки оружие. Сложил в небольшой чемоданчик мыло, зубной порошок и щетку, ложку, любимую книжку. Мать, молча наблюдавшая за его сборами и до последней минуты не верившая, что это всерьез, — ребенок же совсем! — не выдержала, сказала:
— Война, сынок, это ведь не пионерский лагерь.
Он ушел на рассвете, не попрощавшись: боялся, что в последнюю минуту мать разрыдается, и ему трудно будет сделать этот решительный шаг через порог.
Он вернулся через несколько дней, обтрепанный, голодный, злой и обескураженный — ни к одной воинской части прибиться не удалось. Зубной щетки и мыла в чемоданчике уже не было, он был доверху набит собранными в пути острыми, колючими осколками и пустыми гильзами.
Родись он несколько десятилетий спустя, он, наверное, с таким же упоением собирал бы марки или коллекционировал бы значки… Он родился в свое время. И на третьем году войны постаревших родителей настигло пронзительное, как выстрел, лаконичное извещение: «Ваш сын пал в боях за свободу и независимость…»
Для Марии война обернулась сначала разлукой с мужем — он сразу же был переброшен на фронт. Потом — еще более усложнившейся работой, которая властно смешала границы дня и ночи, надолго заполнила все ее существо опасливым, томящим ожиданием возвращения в аэропорт, домой, к почтовому ящику.
Да разве для нее одной?..
Сначала Сергей писал часто. Тосковал, не мог никак привыкнуть к неожиданно растянувшейся во времени разлуке. Рассудком понимал: война, смертельная опасность, нависшая над Родиной, вынужденные жертвы. Сердцем не мог смириться, что вот возвращается с задания, каким-то чудом живой и невредимый, а ее, любимой, нет на фронтовом аэродроме, нет ее искристых глаз, нет сложенной козырьком ладони над бровями. Сколько было прожито и пережито вместе, а она и не подозревала, что и в письмах он умеет быть нежным и любящим, трогательно преданным и заботливым. Она читала исписанные его характерным крупным почерком листки, сложенные треугольником, и видела его рядом, слышала его голос: «Я люблю твою походку, родная…» «У тебя чудесная ямочка на подбородке, ни у кого больше такой не видел…» Как давно это было! Еще до войны. Она тогда умела так заразительно смеяться, когда он, высокий и сильный, брал ее на руки.
Потом письма стали реже и строже. «Человеку нельзя без Родины, как нельзя без сердца…», «Кровью наших отцов, насмерть стоявших в гражданскую, мы породнились с историей родной земли, с историей нашего народа, и теперь каждый из нас особенно остро ощущает, что он лишь малая капля в океане всенародного подвига».
На ее тревоги и волнения отвечал мужественно и сдержанно. «За меня не беспокойся, я живу хорошо, а летать стараюсь еще лучше, чем в мирное время. Ты пишешь, что в порту ожидают меня большим человеком. Все это, Марусенька, кажется мне сейчас смешным и нелепым, сейчас задача — разгромить этого гада, а потом уже будем думать о себе. Напиши, как ты заменяешь меня; работай так же, как я, а я работаю честно…»